"Фрэнк О'Коннор. Сын своего отца (Из автобиографических книг) " - читать интересную книгу автора

католической церкви их преследовать. Но из-за того обстоятельства, что,
исключая Йитса, все наиболее влиятельные ее члены жили в Англии и понятия
не имели о том, каковы условия жизни в Ирландии, обе эти задачи оказались
невыполнимыми.
Йитс - организатор по натуре, только тогда живший полной жизнью, когда
он мог что-то или кого-то организовывать, - умел, как я потом убедился,
отчаянно распекать и неумеренно льстить. Когда я - тогда еще начинающий
литератор, не успевший выпустить ни единой книги, - как-то выразил
сомнение по поводу членства в Академии Ирвина Сент-Джона, Йитс не стал
объяснять мне, что тот креатура Шоу; вместо этого он с добродушнейшим
видом сказал:
- Ну что беспокоиться о том, сколько у нас литературных знаменитостей!
Хватит вас и меня.
Когда он принимался распекать меня, я не стеснялся давать сдачи, в
основном из принципа. Ни с одним человеком, кроме отца, я так не ссорился,
и, даже если допустить, что сам я тоже хорошая заноза, все равно в ссорах,
в особенности в таких продолжительных, как наши, всегда виноваты оба.
Право, можно сказать, что мы бранились, как сын с отцом, и что моя давняя
задиристость, взращенная во мне наскоками моего родного отца, брала во мне
верх. И все же могу заверить, что, когда к концу жизни Йитса я превратился
в его верного раба, это случилось исключительно благодаря его великодушию,
потому что никто другой не слышал от меня столько грубостей и дерзостей,
как он.
Йитс легко раздражался - это было его самым уязвимым местом. Его
раздражал не только Л. А. Дж. Стронг.
Джордж Рассел тоже его раздражал, и многие другие, и он не давал себе
труда это скрывать. Такая откровенность стоила ему, по-моему,
привязанности ряда людей, которые были бы ему лучшими друзьями, чем
некоторые из тех, кого он имел.
А вообще, он был, как мне кажется, очень застенчивым и очень одиноким
человеком, отчаянно тосковавшим по дружбе и бесконечно верным своим
друзьям. Проходило немало времени, прежде чем удавалось правильно оценить
эту его застенчивость, вызывавшую те надменность и деспотизм, которые он
проявлял в обществе и даже дома. Однажды, когда маленький Майкл Йитс
вцепился в косы сестренке и миссис Йитс не сумела их разнять, призвали
папу. Он медленно и величественно прошествовал к креслу, опустился в него
и продекламировал:
"Лишь неразумные собаки шалеют от грызни и драки", после чего удалился
с явным чувством выполненного отцовского долга. Дети держались в стороне
от него: даже чудесное стихотворение "Молитва о моей дочери" было
написано, когда Энн благополучно находилась в другом здании. Майкл как-то
расквитался с отцом, спросив пронзительным голосом, когда тот проходил
мимо: "Мама, кто этот человек?", и Йитс был смертельно уязвлен.
Среди писательских жен миссис Йитс нравилась мне больше всех. Я питал к
ней давнюю любовь, начавшуюся еще в те дни, когда я только появился в
Дублине и она несчетное число раз помогала мне скрыть перед окружающими
мою робость и неловкость. Помню, кто-то затащил меня на фешенебельный
вечер к Гогарти. Я сидел в углу ни жив ни мертв, как вдруг дверь
отворилась и вошла Джордж Йитс. Обведя комнату взглядом, она тотчас
направилась ко мне и села рядом.