"Александр Ольбик. Жертва обстоятельств" - читать интересную книгу автора

куда-нибудь подальше и не мозоль зря язык на заклеивание конвертов. Развод
наш оформлен, выйдешь из тюрьмы, пропишешься у отца..." Ну и т.д. А тут еще
как перец на рану: пришло письмо от Козырева старшего. "Дорогой сынуля! --
Коряво писал он. -- Болею весь, наверное, скоро уйду к твоей матери... Тут я
по дурости связался с одной камбалой и теперь не знаю, как развязаться.
Приезжал бы, Сережка, побыстрей из своего пионерлагеря и помог бы мне в моем
горе. Понимаешь, о чем речь? Если сразу не приедешь, то постарайся хотя бы к
лету. У нас, ведь сам знаешь, в это время здесь не жись, а рай земной --
песок, море, дельтаплан над пляжем летает... Прокатишьсся, а мне, если не
забыл, скоро 75 стукнет..."
Серега смотрел на дальнюю сторожевую вышку и на предвечерние отблески
незажженного прожектора, висевшего на самой ее верхотуре. И так ему стало
тоскливо, что он не удержался от искушения и со всего размаху шибанул
головой в стену барака. Аж искры из глаз, но зато словно стакан брома выпил.
Однако заснул во злобе и сон такой же приснился. Будто сидят они с Викой на
кухне и пьют чай. На газовой плите шебаршит их красный в белый горошек
чайник, а на подоконнике туда-сюда мотается кошка Лялька. И вдруг Вика,
сделав испуганные глаза, дико уставилась на животное. Серега тоже глянул на
кошку и в этот момент Вика, достав из-за спины нож, вероломно ударила им
Сереге прямо в сердце. При этом она его как будто даже начала успокаивать:
"Это, Сереженька, сейчас самый надежный метод проверки сердца на инфаркт..."
В страхе проснулся и начал хватать ртом воздух и не мог досыта им
надышаться.
Освободился он раньше срока: за тихий нрав и ударный труд по
производству бельевых прищепок его возлюбило начальство. Недели за две до
выхода он заказал в механической мастерской "юбилейную медаль". Латунную, с
ободком, все как положено. С гравировкой. На одной стороне крупно "75", а на
другой -- "Козыреву И. А. -- молодожену". Очень хотелось подъелдыкнуть отца
за то, что тот своей женитьбой лишил Серегу возможности иметь хоть какой-то
свой угол.
Получив в каптерке одежду, а в кассе заработанные за четыре года
деньги, Козырев отправился на ближайшую железнодорожную станцию. Стояла
весна и запахи вольного озона и оживающей земли терпко щекотали ноздри. Он
шел среди благодати и слушал песню, которая тихонько выпархивала из
портативного приемничка, который висел у него на груди.
Из окна поезда он любовался перламутровыми облаками, пронизанными
золотыми иглами восхода. Сердце его на миг возликовало, но тут же от
необъяснимой печали опять сникло. "Жизнь, -- вдруг открылось Сереге, -- как
эти вздутые облака: поклубится, поклубится и иссякнет..."
Спешил, нервничал, боялся, что не доберется вовремя до отцовского
порога. Однако успел. А лучше бы не несся сломя голову. Получился не день
рождения Ивана Козырева, а что-то вроде дискуссии в подкомитете ООН по
разоружению.
За столом царил сумбур. Подвыпивший старый Козырев никак не мог
урезонить своего блудного сына, все время цепляющегося к одноглазой Ларисе
Васильевне -- новой жене отца. Пьяно приподнявшись со стула, Серега
декларировал:
-- Ни хрена ты, отец, не сечешь, -- от нервности Сергей стал
прикуривать не с того конца сигарету. -- Тебя же старого дурня просто
облапошили... Помрешь, кому квартира останется?