"Генри Лайон Олди. Иди куда хочешь (Черный Баламут #3)" - читать интересную книгу автора

год досыта, наряди в темно-синие одежды, расшитые желтыми колосьями и лилиями,
нацепи тюрбан на лобастую голову... Что получится? Вот примерно это и
получится, что сейчас во тьме ворочается. Зато взгляд великана был удивительно
спокойным, лучась благодушием, - хоть любуйся вприглядку, хоть на лепешку мажь
вместо масла!
Сокровище - не взгляд.
Так они и сталкивались время от времени: дикий огонь пекла и вечный покой
бездны, кипень пламени и неколебимость утеса, молния и гора, взор и взгляд.
Третью ночь уже длился этот странный пролог чудовищной трагедии, один на
двоих, закат Великой Бойни и заря Эры Мрака. Третью ночь сидели они у шального
костра: престарелый отшельник, добровольный затворник лучшей из гор, которому
довелось пережить всех своих учеников, - и тот, кто рискнул прослыть на веки
вечные трусом и изменником, но отказался убивать друзей с родичами.
И детский лепет ручья порой рождал тысячеголосый вскрик боли, щебет птиц
без видимой причины взвизгивал посвистом дротиков, ветер пах гарью и парным
мясом, отчетливо скрежеща металлом о доспехи; а совсем далеко, на грани
возможного и небывалого, плакала женщина.
Одна.
Почему-то всегда одна.
Навзрыд.
Рама-с-Топором по прозвищу Палач Кшатры, сын Пламенного Джамада, сидел
напротив Рамы-Здоровяка по прозвищу Сохач, брата Черного Баламута.
Парашурама Джамадагнья - напротив Баларамы Халаюдхи.
"Точно что Здоровяк, - мимоходом подумалось Беспечальному дереву. - А
этот, с косой... отец - Пламенный, а сын и того пламенней! Умеют же некоторые
давать правильные имена! Не то что - Беспечальная... Охохонюшки, жизнь наша
тяжкая, раскудрявая..."
- Странно, - помолчав, обронил Рама-с-Топором. - Знобит, говоришь? Нет,
тезка, тут костром не отделаться... не тот озноб. Сдается мне, Жар из
Трехмирья тянут. Как одеяло, на себя. Я-то сам аскет - такие вещи нутром чую.
Мог бы и раньше заметить, между прочим. Спасибо, тезка, надоумил дурака.
- Да ладно, - засмущался могучий тезка, машинально обдирая кору со
здоровенного полена. - Надоумил! Сказал, что холодно, - и всех дел... Тоже
мне, светопреставление! Дровец сейчас подкинем, согреемся... гауды хлебнем,
там осталось, в кувшинчике...
Ашока представила себе, как, покончив с поленом, застенчивый Здоровяк
перейдет к обдиранию ее ствола, - и крона дерева качнулась, рождая вздох
отчаяния.
- А пожалуй, что и светопреставление, - старик кивнул, думая о своем. -
Опять ты меня подловил, тезка... Зажился, что ли?
Дерево волей-неволей задумалось: к кому относились последние слова аскета
- к самому старцу или к его собеседнику? И даже языки костра бросили рваться к
небу и тревожно замерцали, словно прислушиваясь.
К людям в круге тепла и света?
К недосягаемым звездам, искрам иных костров?
Или у пламени тоже свои печали, свои горести, о которых иногда хочется
подумать в тишине?..
- Достал ты меня с твоими концами света, - вяло огрызнулся Здоровяк. -
Третью ночь только и слышу: конец едет, конец везет, концом погоняет... Уши
вянут. Не надоело?