"Илья Олейников. Жизнь как песТня " - читать интересную книгу автора

- Дура я, дура! Сколько раз говорила себе, не шляйся по ночам, дура
ты, худо будет - нет же, вылезла все-таки, дура набитая.
Далее девушка, без малейшего с моей стороны намека, начала резво
рассупониваться, сначала скинув с себя сапоги, потом остальную одежку, пока
не добралась наконец до нижнего белья, продолжая при этом свою скорбную
тираду и называя себя самыми последними словами.
Я, юный, пылкий и стремительный, было приготовился к романтическому
слиянию на снежном покрывале, но в этот момент передо мной, уже в который
раз, возник мужественный генеральский облик.
Извинившись перед полураздетой Снегурочкой за несостоявшееся
изнасилование, я помог ей встать и одеться, что она, к моему удивлению,
проделала крайне неохотно, после чего бодро продолжала передвижение.
Сознание бесстрашия, а вместе с ним и тепло покидали меня. Тело
постепенно приобрело фиолетовый оттенок и покрылось пупырышками, а уши
отвисли, как у спаниеля. Холод вонзался в пятки тысячами игл, но, сжав
зубы, я коряво ковылял вперед, утешаясь тем, что знаменитый генерал и не то
претерпел и что осталось совсем немного.
В дверь я не вошел, а, скорее, впал. Встречу с вахтершей тетей Паней
можно было бы обозначить известными пушкинскими строчками: "То, как зверь,
она завоет, то заплачет, как дитя!"
- Выпей, а то окочуришься, - милосердно сказали пацаны, влив в меня
чуть ли не самовар горячего душистого чая.
Я понял, что был не прав, - что-то человеческое в них, несомненно,
теплилось. Живительная влага тем временем, приятно обжигая, обживалась в
сосудах, и я, добравшись наконец до кровати, уснул сладким младенческим
сном.


ДЕЙСТВИЕ

Осенью семидесятого врачебная комиссия при военкомате поставила мне
страшный, а главное, неожиданный диагноз - годен к строевой. Как всякое
разумное существо, я понимал, что армия есть важнейший государственный
инструмент, но не понимал при этом другого - при чем здесь я?
Мысленно вглядываясь в будущее, я не видел себя отважным бойцом,
стоявшим в обнимку с артиллерийской пушкой.
Тем не менее пришлось смириться. Я устроил себе пышные проводы.
Вереница родственников и знакомых тянулась нескончаемым ручейком до самого
рассвета. Для того чтобы облегчить доступ, тело мое демократично валялось в
коридоре, и каждый из них мог беспрепятственно поплакать над ним и
попрощаться.
В первую же армейскую ночь мой взвод был поднят по тревоге в три часа
ночи, для разгрузки щебенки. Промозглый ноябрьский ветер наотмашь хлестал
по небритым щекам, мелкий снег вонзался в беззащитную шею, сапоги жадно
за-глатывали мокрую пыль, и думалось мне, что все кончено и все, что было,
неправда, а правда - эта грязная ночь, полуразрушенный вагон и сержант
Лимазов, довольно похохатывающий, глядя на за-дроченные лица новоиспеченных
гвардейцев.
- Тошнит, чухня? - хмыкал он.
Делать, однако, было нечего. И я начал привыкать и обживаться. Через