"Юрий Орлов. Опасные мысли " - читать интересную книгу автора

Меня учили, что люди четко делятся на тех, кто верит, и тех, кто не верит в
коммунизм. Очень не скоро я понял, что людей надо делить не по вере или
неверию, а по их готовности или неготовности убивать за веру или неверие.
Мое поколение учили убивать.
Мы все проходили в школах декларацию великого гуманиста и главы
советской литературы Максима Горького (написанную как раз перед уничтожением
крестьян):
Если враг не сдается, его уничтожают!
И этот сильный стих чекиста - карателя и поэта:
Оглянешься - а кругом враги;
Руки протянешь - нет друзей;
Но если век скажет: "Солги!" - солги.
Но если он скажет: "Убей!" - убей.
И этот совет гениального Маяковского следовать примеру главы ЧК:
Делать жизнь - с кого?
С товарища Дзержинского!
Таков был воздух новой, послереволюционной культуры. Его гнали в наши
легкие мощными насосами каждый день. Это то, что я вдыхал.
Что я выдыхал? Практически - ничего. Я, правда, верил, что коммунизм
это светлое будущее всего человечества. Однако основная идея новой
культуры, - что самое страшное насилие гуманно, коли цель хороша, - не
затронула мою душу, хотя я все еще принимал ее, абстрактно. Дым от спины
деревенского священника, вероятно, мешал мне видеть гуманизм ЧК. И еще живы
были в книгах остатки старой, совсем иной культуры, которую я начинал любить
до слез. Одного этого хватило бы, чтобы уберечь меня и от святого культа
насилия, и от почитания вождей, включая гениального Вождя и Учителя И.В.
Сталина. Я относился к нему - никак. Даже когда второгодник по фамилии,
кажется, Петров сказал мне, что он своими, руками за-ду-шшил бы товарища
Сталина, никакой реакции, кроме академического интереса к идее, у меня это
не вызвало. Так что, идеологически, я не был примерным пионером и
комсомольцем. Я состоял там потому, что все состояли. (Надо кроме того
добавить, что во Дворцах пионеров располагались самые интересные кружки;
хоть смотри в микроскопы, хоть учись писать рассказы.)
Вообще, в нашей семье не было привычки высовываться. Что более важно,
высовываться было очень опасно. Это была эпоха "сталинского террора", как ее
позже назвали. (Хотя наивно связывать с именем одного человека преступления,
творимые десятками тысяч над десятками миллионов, и мечты о земном рае,
захватившие сознание сотен тысяч, и парализовавшие волю сотен миллионов.)
Моя умная и наблюдательная мать, с своих беспризорных лет ненавидевшая
облавы, очевидно видела, что вся жизнь стала как сплошная облава. Она,
однако, никогда и ничего не обсуждала со мной, что знала и что думала о
происходившем. Может быть потому, что истина, как та дымящаяся спина
священника, могла быть непосильной детскому сознанию. Или потому, что
ребенок мог не удержать тайны обсуждения, мог хотя бы пошутить где-нибудь об
этом, а тогда погибли бы все, и родители и дитя. Это то, что точно знала моя
мать. Она была всегда начеку, как лесной зверь. Я это чувствовал и
автоматически держался за тысячу верст от опасных разговоров, везде и
всегда. Исключая только один раз.
Однажды в 1938 мы с мамой и отчимом ехали в трамвае, ведя обычный
разговор о работе.