"Хосе Ортега-и-Гассет. Введение к Веласкесу" - читать интересную книгу автора

решил изобразить освещение естественное, хотя и подбирая искусственно
световые комбинации: свет в пещере, одним лучом резко выхватывающий часть
фигуры, когда все остальное тонет в черноте тени. Вот почему у него свет
ошеломляющий, патетический, драматический, однако в конечном счете свет
реальный, свет, списанный с натуры, а не выдуманный. Таков свет бодегонес,
которые Веласкес пишет в юности, таков свет "Севильского водоноса"[13].
Как и другие молодые севильские художники его поколения, Веласкес
начинает создавать бодегонес в манере Караваджо, еще сильнее акцентируя
низменность персонажей и ситуации и потому намного резче воспроизводя
своеобразие натуры. Кувшин в "Водоносе" - не кувшин вообще, но изображение
некого определенного кувшина.
Поразительна ясность, с какой Веласкес уже в юности видит значение
живописи в своей дальнейшей жизни. Поскольку он был человеком, не любившим
патетические жесты, очень молчаливым, и сумел прожить жизнь без приключений
и судорожных порывов, мы склонны забывать о сознательной революционности его
таланта. И здесь уместно привести слова Паломино об этом первом этапе его
жизни после описания созданных в Севилье бодегонес: "В таком вот духе были
все вещи, которые Веласкес делал в это время, дабы отличиться ото всех и
идти новым путем; сознавая, что Тициан, Альберти, Рафаэль и другие захватили
до него лавры первооткрывателей и что, поскольку они уже умерли, слава их
возросла, он, движимый своим причудливо изобретательным вдохновением,
принялся изображать сценки из жизни простонародья в новой, смелой манере, с
необычными красками и освещением. Кое-кто упрекал его, что он не пишет
картин на более серьезные сюжеты и не стремится к приятности и красоте, в
чем мог бы соперничать с Рафаэлем де Урбино, на что он учтиво возражал,
говоря, что предпочитает быть первым в этом грубом жанре, нежели вторым в
изящном".
В этом пассаже звучит одна из немногих дошедших до нас подлинных фраз
Веласкеса. Толкование же ее у Паломино, скорее всего, неверно. В свои
восемнадцать или девятнадцать лет Веласкес не сравнивал себя с Тицианом и
Рафаэлем и писал бодегонес не для того, чтобы от них отличиться. Веласкес
всегда смотрел на себя как на рекрута армии Тициана, о чем нам вполне четко
сообщает Боскини, беседовавший с нашим художником во время его второй
поездки в Италию. Речь тут идет о явлении не психологическом, а
историческом. Новое поколение пресытилось Красотой и взбунтовалось против
нее. Оно хочет изображать вещи не такими, какими они "должны быть", но
такими, каковы они суть. В то время пробуждается в Европе большая жадность к
прозе, к наслаждению реальностью. Век XVII будет веком серьезности. Это век
Декарта, который родился на три года раньше Веласкеса, - век великих
математиков, век физики и политики, исходящей из объективной реальности
(Ришелье). Новым людям жажда Красоты кажется чем-то ребяческим. Они
предпочитают драматическое столкновение с действительностью. Но
действительность всегда безобразна. Веласкес и станет изумительным
живописцем безобразного. Это означает не только изменение стиля живописи,
как бывало в прошлом, но изменение миссии искусства. Отныне оно заботится о
спасении тленной и бренной действительности, несущей в себе зародыши смерти
и собственного исчезновения. Живопись отказывается восхищать зрителя
"идеальными" образами и призывает его к сочувствию, представляя ему нечто
достойное жалости и обреченное. Однако искусство всегда волшебство. Только
теперь очарование исходит не от изображенных прекрасных объектов, но от