"Джордж Оруэлл. Подавление литературы" - читать интересную книгу автора

велика разница между простым журналистом и самым "аполитичным"
писателем-творцом. Журналист не свободен и ощущает свою несвободу, когда его
понуждают писать ложь или замалчивать важное, по его мнению, известие;
писатель-творец не свободен, когда ему приходится извращать свои личные
чувства, каковые, с его точки зрения, суть факты. Он может показать
действительность в искаженном и окарикатуренном виде, чтобы прояснить, что
именно хочет сказать, но он не может исказить картину собственного сознания,
не может и с малой долей убедительности говорить, что ему нравится то, что
не нравится, или он верит в то, во что не верит. Если его заставляют это
делать, конец один: его творческий дар иссякает. Если он обходит острые
темы, это тоже не выход из положения. Стопроцентно аполитичной литературы не
существует, и уж тем более в век, подобный нашему, когда на поверхность
сознания выходят чисто политические по своей природе страхи, страсти и
приверженности. Одно-единственное табу способно искалечить сознание, так как
всегда остается опасность, что любая мысль, если позволить ей развиваться
свободно, может обернуться запретной мыслью. Из этого следует, что воздух
тоталитаризма губителен для любого прозаика, хотя поэт, особенно лирический,
возможно, и смог бы им дышать. И во всяком тоталитарном обществе,
сохраняющемся больше двух поколений, возникает угроза гибели художественной
прозы - той, что существует на протяжении последних четырех столетий.
Иногда литература процветала и при деспотических режимах, однако, как
нам часто напоминают, деспотии прошлого не были тоталитарными. Их аппарат
подавления никогда не оказывался на высоте, их правящие классы бывали, как
правило, развращены, или равнодушны, или заражены либеральными идеями, а
господствующие вероучения обычно не согласовывались с доктринами абсолютного
совершенства и человеческой непогрешимости. Но при всем этом очевидная
истина такова, что наивысший расцвет проза переживала в эпохи демократии и
свободы мысли. Новизна тоталитаризма - в том, что его доктрины не только
неоспоримы, но и переменчивы. Человеку надлежит принимать их под страхом
отлучения, однако, с другой стороны, быть всегда готовым к тому, что они в
одну минуту могут перемениться. Взять, к примеру, различные, полярно
несовместимые позиции, которые английский коммунист или "попутчик" был
вынужден занимать в отношении войны между Британией и Германией. До сентября
1939-го ему на протяжении многих лет полагалось возмущаться "ужасами
нацизма" и каждым написанным словом клясть Гитлера; после сентября 1939-го
ему год и восемь месяцев приходилось верить в то, что Германия претерпела
больше несправедливости, чем творит сама, и словечко "наци", по крайней мере
в печатном тексте, было начисто выброшено из словаря. Не успел наш
английский коммунист в восемь часов утра 22 июня 1941 года прослушать по
радио выпуск последних известий, как ему надлежало вновь уверовать, что мир
не видел более чудовищного зла, чем нацизм. Политику, скажем, такие зигзаги
даются легко; с писателем - другое дело. Если ему приходится по команде
менять ориентацию, он вынужден либо врать о своих подлинных чувствах, либо
их решительно подавлять. В любом случае он разрушает свой творческий
потенциал. Его не только покинут творческие замыслы - сами слова, к которым
он обращается, будут под его пером выглядеть мертвыми. В наше время
политические работы чуть ли не целиком строятся из фраз-заготовок, которые
подгоняются одна к другой на манер деталей детского конструктора. Таково
неизбежное следствие самоцензуры. Чтобы писать ясным живым языком, следует
мыслить бесстрашно, а если человек бесстрашно мыслит, он не может быть