"Георгий Осипов. Подстрекатель " - читать интересную книгу автора

дворовой агитплощадкой. Последнего ежа в своей жизни я видел мертвого на
тропинки, ведущей к Днепру. Не то камнем его прибили, не то от каблука
принял смерть несчастный зверек. На той же агитплощадке вывешивали
подстреленных из рогатки воробьев. В книжке о событиях октябрьских была уйма
вывесок со старой орфографией. Вот и я пожалел в душе, что не пощадила эпоха
на ветхом особнячке, где мне предстояло жить, что-нибудь подобное. Пошастали
и по его лестницам бутафоры, только вместо круглых шляп их грязные головы
покрывали черные кожаные картузы, такие же и у ангелов ада в петушиной
Калифорнии, но с красным пятиконечным клещом.
Один из шоферов, тот что брил усы и бороду, поразительно напоминал
Акима Тамирова. Это имя я прочел у Сэлинджера - навязали пронырливые
иллюминаты. Однажды на каникулах я задремал на пляже и мне приснился
Альфавиль, другой, тот что моложе, носил черные усы и розовую майку,
сложения при этом был атлетического, что не мешало ему издавать во сне
жалобные стоны. Бодрствуя же, оба в моем присутствии большею частью
помалкивали.
Вместо будильника на стенке был повешен репродуктор. Графин, плафон и
гардероб - вот и все убранство, стоит ли тратить слова и время на их
описание? Постройка, как я уже отмечал, была по виду дореволюционная,
гражданской архитектуры, добавил бы я, если бы знал, что это такое.
Спектакли, предназначенные взрослому зрителю, шли во дворце культуры. Я
же колесил по деревням в вертепами для малышей. Приступая ко дню, я умывался
холодной водой, затем спускался в игрушечный вестибюль, где сбоку от
прилавка портье находился "Буфет" - не больше того буфета, что стоит у меня
на кухне. После пережитого она так далека, что пламя горелки на кухонной
плите кажется мне ненастоящим, как огонек зажигалки, той, что подносит к
ноздре Ролана Быкова агент ЦРУ Гребан в "Мертвом сезоне".
Неопрятная огорожа осталась за спиной, и я вышел за околицу. Настанет
миг, я обернусь, и сельцо, осчастливленное сказкой какого-то Горнффельда,
испепелится, разделив судьбу библейского Содома. Нет - Содом-то на колесах
укатил, вот что. Не одного содомита увез!
Таких буфетов было три на весь Яшвиль (ударение на "я") - в скудные
послевоенные годы. Один у судьи, другой у мэра, а третий достался моему
деду. Итак, я без стука пролезал в шкаф и завтракал бутылкою пива. Стаканом
сметаны и четвертью черного хлеба, а уж после выходил на крыльцо и дожидался
автобуса.
Просыпался я от звуков гимна. Лежа в темноте и недвижности, я начинал
различать сперва очертания мебели, потом мой взгляд останавливался на
радиоточке: звучит гимн, и прилипают к стенам декольте и фраки в трепете
оттого, что Лазарь поднял голову и медленно встает, прокалывая мертвенный
воздух бледными пальцами, а одеяло сползает с холодной груди:
Вскоре шоферы обзавелись подругами и стали гнушаться казенным ночлегом.
На четвертый день гастролей я проснулся и по особенной тишине понял, что
нахожусь один. Выпростав ноги из-под одеяла я замер в ожидании - пускай
грянут духовые, а тогда уже пойду к умывальникам и в буфет - гробницу святой
Цецилии. Подозрительно долгое безмолвие вывело меня из терпения. Я поднялся
и потрогал шнур питания, но тот же выпустил его и пошел в коридор.
Бирюза небесного купола радует меня - путника, достигшего вершины
холма. Мне словно проложили к утомленным векам смоченный в студеной воде
платок. Взбираясь на гору, я почувствовал, как что-то ужалило меня в бедро.