"Георгий Осипов. Подстрекатель " - читать интересную книгу автора

не решаюсь. Предметы и существа уменьшаются во сне, когда им не находишь
названия, и вот теперь, когда свинцовым ногам вновь возвращается невесомость
и прыть, снова перед глазами у меня возникает освещенное внутренним светом
плоское стекло аквариума, а за ним две стеклянные рыбешки, они растут и,
наконец, достигнув естественной величины, обретают названия. Это две холеные
скалярии. Они замирают одна против другой, образуя на мгновение опрокинутый
щит Давида.
Вынужден признать, что гордыня и предрассудок оказались скверными
светильником и посохом в моих странствиях. Узость провинциальной трассы -
вот и вся награда за нежелание видеть в людях, ниспосылаемых судьбой для
поддержки и сочувствия одни лишь "имиджи", которым испорченное воображение
добавляет принадлежности, унижающие человека как венец творения. Жизнь
расплачивается со мною асфальтом - невелика награда - за стольких монстров,
выявленных моим усердием. По сути все недавние реплики моего соученика
Телющенко прозвучали как напутствие, но не как осуждение.
Солнце, само по себе похожее на дорожный знак, светит прямо в глаза и
этим начинает меня ужасно бесить. Дорога снова устремилась вниз. В
сумеречной дали на горизонте явственно обозначились какие-то остроконечный
вышки. В моем богобоязненном уме, а похоже, что там вечные сумерки, всякие
силуэты вышек связаны с наглыми тушами декабристов, так же как цистерны с
погруженными в нефть лицемерными их спасителями. Точнехонько в том месте,
где пресекался спуск, и шоссе равномерной перпендикулярной линией упиралось
в горизонт, привычно маячила будочка "ожидалки".
Как же я противился, шевелил ногами. Точно не мог нащупать педали, но
все-таки, уступив соблазну легкого спуска, быстрым шагом направился к
остановке. Треугольный знак "дорожные работы" показался мне перевернутым
гербом одного из древнерусских городов, зачем-то я хлопнул ладонью по
железному столбику, поддерживавшему его. И я не бранил себя за
безрассудство, даже с некоторым щегольством надавливая при ходьбе на
стоптанный каблук сапога. Приходилось ли вам замечать, что на иных снимках
приоткрытый рот Лу Рида смотрит окном после пожара. Как я не хотел, но
вынужден был признать, что перешагивая порог ожидалки, я будто бы
проваливался в разинутый шахтерский рот Лу Рида.
Внутри было темно, и, казалось, никого нет внутри. Двое парашютистов в
черных комбинезонах нежно поддерживали под руки парившую в небесах женщину,
похожую на куклу. На ней было надето платье из ткани настолько тонкой, что
носить его можно было бы только на голое тело. И вот уже это не парашютисты
, а подводные ныряльщики с восковыми лицами : Неважно, неважно. Как раз
облако отодвинулось, и широкий луч закатного света высветил дощатую скамью,
пегий от табачных плевков цементный пол, а на нем пару женских сапог, какие
называли, помнится, "румынками". Сапоги были иссиня малинового цвета, а
гамаши совсем синие - темно-синие. На скамейке сидела поселянка. И
внешность, и количество лет ее были мне мало любопытны - мужь, диты: Я
демонстративно уселся подальше от нее.
Мысли Ружникова при виде Румынок: по-моему ношение обуви - это
строжайшая привилегия мужского сословия. Сапоги уместны на ногах захватчика,
истоптавшего несколько пар подметок, чтобы накричать, позируя, на мать
партизана; в сапоги должны быть обуты ножки продрогшего рукоблудника на
пороге бомбоубежища, разносчика телеграмм, уверенного в том, что настанет
день, и распахнутся двери, сопровождаемые мелодичным звонком, а вслед за