"Владислав Отрошенко. Новочеркасские рассказы " - читать интересную книгу автора

выложенную ракушечником.
В низы к себе латыш пускал только Лесика, которого он
(единственный в округе) называл не Лесиком, а Алешей. Лесик считался
хозяином этих комнат, которые бабушка Анна, исполняя какое-то давнее
обещание, подарила ему, как только он женился на
Заире. Но Лесик не хотел жить в низах. Он, и женившись, жил по привычке
наверху, под боком у Ангелины, в ее сумрачных комнатах, выходивших окнами во
двор, а деньги, которые платил ему латыш -
" квалтилантские ", как он их называл, - беззаботно тратил в парковом
павильоне на вино, папиросы и шоколад, уверяя Заиру, что он все " до
копееськи собилает и плясет в надезном месте ".
- Это где ж такое место, курва?! В твоих залитых глазах?! Или у шлюх
между ног?! - ехидно вышептывала ему Заира.
- Каких глазах? Каких слюх? - вспрыскивал руками Лесик - в точности,
как Ангелина, когда у нее пригорали пирожки. И тут же бежал в низы, к
латышу. Прятался там - лежал на оттоманке, пристроив рядом на полу бутылку
вина и стакан и радуясь, что теперь не видит и не слышит Заиру.
- Что, Алеша, опять тебя покусала за сердце твоя змея? - спросил у него
как-то раз латыш, сидя на подоконнике и поглядывая с веселым сочувствием на
Лесика, вошедшего в комнату с бутылкой вина и огромной подушкой. Латыш не
заметил, что Заира в эту минуту стояла, подбоченясь, прямо над ним - на краю
оконной ямы.
Подбородок Заиры затрясся, сжатые губы побелели. По ее сузившимся
глазам было видно, что она хотела сказать латышу что-то очень язвительное.
Но вместо этого развернулась - так резко, что под ее ногами захрустели
камешки, - и быстро пошла в сад. Сидела там в беседке с осохшими, красными
от выплаканных слез глазами и негромко, сквозь зубы ругалась: "Змея,
сволочь!
Сам он змея! Кобель рыжий! Не люблю его! Не люблю! "
С той поры Заира затаила обиду на латыша. Не разговаривала с ним, не
здоровалась. Не отвозила в ресторан одеколонный автомат.
За автоматом теперь приходил швейцар со своей тележкой. Угрюмый,
коренастый, жидкой сквозящей бородой похожий на деда Корнея, он долго стоял
у ворот и переминался с ноги на ногу, не решаясь открыть калитку.
- Этово, сынок, таво... Сюда... Ага!.. - обрадованно мямлил он, завидев
меня сквозь щели в воротах.
Я впускал его во двор и с важностью недоверчивого хозяина, сложив на
груди руки, молча провожал к летней кухне, возле которой на перевернутой
бочке латыш всегда оставлял автомат. На старика швейцара эта моя притворная
важность действовала пугающе.
- Щас-щас-щас, сынок! Щас! - подбадривал он себя виноватой
скороговоркой, укладывая автомат на тележку и быстрыми, суетливыми
движениями заворачивая его в белую скатерть.
- А деньги кто Екабсу отдаст? - строго спрашивал я у него уже за
воротами, подступив к нему вплотную и даже сощурив глаза, как это делала в
злобе Заира.
Но за воротами старик не боялся меня.
- Не твоего ума дело!.. Прочь, прочь! - огрызался он.
От старика сильно пахло свежевыпитой водкой в то утро, когда он не стал
огрызаться на мое требование вернуть латышу деньги.