"Владислав Отрошенко. Новочеркасские рассказы " - читать интересную книгу автора

под древний полувысохший абрикос, чудом приносивший плоды величиной с
куриное яйцо, а потом уже взмахом руки звал их за собой, убедившись, что во
дворе никого нет и что окна у латыша горят, - здесь, со двора, они выступали
из земли, из узких, выложенных ракушечником ям, гораздо выше, чем с фасада,
и здесь латыш их никогда не зашторивал. "Один, два, три, четыре... девяносто
восемь, девяносто девять... " - считал я до ста двадцати, добросовестно
отмеряя те две минуты, во время которых блядушки с веселым и жадным
интересом разглядывали латыша, сдвинув головы, зажав ладони коленками и
наклонившись на прямых ногах над окном так низко, что их задравшиеся юбки
открывали сочное, разноцветное и сплоченное зрелище, поднимавшее во мне от
живота до ключиц знобящую волну, но вглядеться в него как следует я, увы, не
мог: я осматривал то и дело двор, стоя на страже под абрикосом...
Играть в " дурака " на свои поцелуи и на моего латыша Майя и ее
подружки готовы были хоть зимой, хоть летом, потому что голым у себя в низах
латыш расхаживал во всякое время года, отважно делая гимнастику. И только
весной, ранней весной, когда в воздухе впервые после зимы обнаруживался
смешанный запах теплых камней, влажной пыли и нарождающейся травы, Майя не в
силах была играть. Она не могла даже постучать в окно - отчетливо, коротко,
так, как стучала всегда, вызывая меня на игру. Лишь однажды, в поздние
мартовские сумерки, мне удалось расслышать за окном странный звук - точно по
оконному стеклу разгуливал воробей. Я отодвинул штору и увидел руку -
бледную лапку, царапавшую накрашенными ногтями стекло. А когда открыл окно,
увидел и Майю.
Она была без шапки, без шляпки, в одном только зимнем пальто, из-под
которого видны были ее голые ключицы. Она стояла под окном, прижавшись щекой
к стене, и тихо, как заклинание, повторяла: "К латышу... к латышу... к
латышу... " Потом замолчала, опустила руку и сползла по стене на землю,
словно раненая или мертвая.

ПЕЧЕНЕГИ

Лесиком Лесика звали потому, что он сам себя называл Лесиком.
Всегда сюсюкал, как сюсюкала когда-то, разговаривая с ним
по-младенчески до самой его женитьбы, Ангелина, и всегда рассуждал о себе,
как о постороннем.
- Да сто вы к Лесику плистали - покатай, покатай! Лесик лаботал,
Лесик устал, - хмуро отвечал он близняшкам, когда те просили его, чтобы
он покатал их на своем животе, как иногда катал меня.
- Ну покатай же, сладенький, хороший... покатай нас... как
племянничка, - выдавливали они из себя, захлебываясь и приседая от смеха на
корточки.
- Племяннисик худенький, легкий, - серьезно объяснял им Лесик, - а вы
узэ дылды, у вас зопы тязолые.
Катать меня верхом на своем животе Лесику, и вправду, было легко и
сподручно, потому что у него была особенная походка... Помню, как он
возвращался домой с работы из кинотеатра. Шел по спуску
Разина вниз - не шел, а словно съезжал по нему на спине, глядя в небо:
так сильно приходилось ему заваливаться назад, чтобы перевесить выпуклый
живот. Во дворе же, куда он старался попасть первым делом (любил полежать на
топчане, прежде чем зайти в дом), Лесик никогда не появлялся весь сразу.