"Анатолий Отян. Все что есть испытаем на свете" - читать интересную книгу автора

Он попросил у всех тетради, посмотрел их и поставил всем, кроме меня
пятерки (небывалый случай) в журнал. Мою тетрадь он даже не смотрел.
Я робко спросил, а почему мне не поставили оценку, и мой любимый
Лев Яковлевич отмахнулся от меня как от назойливой мухи и сказал что-то
вроде того, что совесть надо иметь, дескать списал так не нахальничай. Обида
меня захлестнула через край так, что я чуть не разревелся, но взял себя в
руки и постарался не подать и виду. Я не держал зла на Варнавицкого, тем
более, что после первого семестра я сдал два экзамена по математике с
оценкой отлично и все годы у Льва
Яковлевича, кроме пятерок других оценок не имел. Тот толчок, который он
сумел совершить, вывел меня в люди. Уже потом через много лет он встречал
мою маму и говорил ей, что у ее сына светлая голова. Я был доволен (не люблю
слова горжусь - "усмири гордыню") тем, что заслужил похвалу именно от него.
У Льва Яковлевича был сын, тоже математик, какой-то странный.
Маленького роста и что-то постоянно бубнящий. А дочь была интересная
высокая, похожая на Льва Яковлевича женщина, на два или три года младше
меня. Интересно, что на наш вопрос, какое учебное заведение он закончил, Лев
Яковлевич ответил, что всю жизнь занимался самообразованием. На этом можно
было бы закончить рассказ о
Варнвиицком, если бы еще не один случай, раскрывающий его, как педагога
и человека.
Меня посадили за первый стол между двумя девочками, чтобы я был на виду
у преподавателей и меньше крутился и разговаривал. Бабушка моего соученика
Миши Заславского (умершего здесь, Германии несколько лет назад) жаловалась
моей маме: "Толя хитрый, сделает задачи, а потом мешает Мише учиться".
Так вот, на уроке по тригонометрии мы решали задачу на тождества.
Я, не глядя на доску, возле которой решал это задание Сергей Хулга,
решал ее у себя в тетради. Лев Яковлевич мельком заглянул ко мне в тетрадь и
сказал, что я решаю неправильно. Я буркнул в ответ, что правильно, и
продолжал решать. Тогда он, разозлившись, вырвал у меня из тетради лист с
задачей, скомкал его и бросил в печку.
Была весна и печи уже не топились. Я сидел и ничего не делал, и
Лев Яковлевич меня спросил, почему я не работаю. Я продолжал
утверждать, что у меня решение правильное, дескать, он сам говорил, что надо
решать более простым путем. И Лев Яковлевич взорвался, наверное, первый раз
за всю его педагогическую деятельность. Лицо его перекосилось, он говорил
мне какие-то обидные слова и, наверное, мог бы ударить, но я стоял на своем.
И Лев Яковлевич присел и полез в печку за бумажкой. Все замерли, ожидая
расправы на до мной. Он достал злополучный листок, разгладил его и стал
внимательно рассматривать. Потом он подал его мне и сказал, чтобы я
заканчивал решение. В аудитории никто не хихикнул. Хотя все тоже
торжествовали вместе с Отяном, но и обижать Варнавицкого никто не хотел.
После этого случая он еще больше вырос в наших глазах.
Один только случай заставил меня задуматься. Когда при Сталине объявили
о расправе над врачами-евреями, то Лев Яковлевич клеймил их с трибуны,
называя отщепенцами. Через несколько месяцев обвинение с них сняли. И многие
стали говорить, что понимали всю абсурдность обвинений. И я подумал, как же
мог не додуматься до этого Лев
Яковлевич? И только много позже понял, что его заставили так говорить.
Льва Яковлевича уже нет. Вечная ему память.