"Амос Оз. Черный ящик " - читать интересную книгу автора

раздражать тебя, написала вместо них "Боаза". Но смогу ли я зачеркнуть
правду? Ты - его отец. Что же до моего ума. То ведь ты давно уже решил про
себя, что я полностью свихнулась.
Теперь я изложу свое предложение: отныне я готова признаться письменно,
в присутствии нотариуса, если ты этого хочешь, что Боаз - сын любого
человека, на которого ты мне укажешь. Самоуважение убито во мне уже давно. Я
подпишу любую бумагу, которую положит передо мной твой адвокат, если взамен
этого ты немедленно согласишься оказать Боазу первую помощь. Скажем так:
гуманитарную помощь. Скажем: акт милосердия по отношению к совершенно чужому
ребенку.
И вправду, когда я перестаю писать и задумываюсь о нем, Боаз видится
мне чужим и странным. Я настаиваю на этом определении: Боаз - странный
ребенок. Не ребенок. Странный человек. Меня он называет шлюхой. Тебя он
называет собакой. А Мишеля - "маленький сутенер". Себе же он взял (даже в
документах) мою девичью фамилию (Боаз Брандштетер). А учебное заведение,
куда мы с таким трудом его определили по его же просьбе, он называет "чертов
остров".
А теперь я открою тебе кое-что, и ты можешь использовать это против
меня. Родители мужа ежемесячно посылают нам из Парижа немного денег, чтобы
мы могли содержать Боаза в этой школе, хотя они никогда его не видели, а
Боаз даже не слышал об их существовании. Люди они очень небогатые (эмигранты
из Алжира), у них, кроме Мишеля, еще пятеро детей и восемь внуков - во
Франции и в Израиле.
Послушай, Алек. О том, что было в прошлом, я в этом письме не скажу ни
слова. Кроме одного, о чем я никогда не забуду, хотя ты наверняка теряешься
в догадках - откуда и каким образом мне стало это известно. За два месяца до
развода Боаз был помещен в больницу "Шаарей цедек" в связи с болезнью почек.
Болезнь проходила с тяжелыми осложнениями. Без моего ведома ты отправился к
профессору Блюменталю, чтобы узнать, может ли взрослый человек, в случае
необходимости, пожертвовать свою почку восьмилетнему ребенку. Ты собирался
пожертвовать своей почкой, предупредив профессора, что у тебя есть лишь одно
условие: ни я, ни ребенок никогда не должны узнать об этом. Я и в самом деле
не знала, пока не подружилась с доктором Адорно, ассистентом профессора
Блюменталя, тем самым молодым доктором, которого ты собирался привлечь к
суду за преступную халатность при лечении Боаза. Если ты все еще читаешь, то
в эту минуту ты наверняка становишься еще бледнее, резким движением хватаешь
зажигалку, подносишь огонь к губам, забыв, что трубка твоя осталась лежать
на столе, и заново убеждаешься, что был прав: "Ну конечно, доктор Адорно.
Кто же еще?"
И если ты до сих пор не уничтожил мое письмо, то именно теперь - самый
подходящий момент, чтобы уничтожить его. А заодно - и меня. И Боаза. А потом
Боаз выздоровел, а вслед за тем ты изгнал нас из своей виллы, отобрал у нас
свое имя, вычеркнул нас из своей жизни.
Тебе не пришлось пожертвовать своей почкой. Но я верю, что ты всерьез
собирался сделать это. Потому что у тебя, Алек, все очень серьезно. Этого у
тебя не отнять - твоей серьезности.
Я снова заискиваю? Если хочешь, я готова признать это: заискиваю.
Пресмыкаюсь. На коленях пред тобою, а лоб касается пола. Как тогда. Как в
наши лучшие дни.
Потому что терять мне нечего. И то, что я пресмыкаюсь, не имеет для