"Амос Оз. Мой Михаэль" - читать интересную книгу автора

магазине, человек - всемирно известный, а вон тот прохожий - он приобретает
репутацию в научном мире. И я видела крошечного старичка, с осторожностью
отыскивающего свой путь, будто он заблудился в чужом городе. Когда в школе
мы учили Книги Пророков, я воображала этих Пророков писателями и учеными,
которых мне показал отец: люди с тонкими лицами, в очках, с аккуратно
подстриженными седыми бородками, выступающие пугливо и осторожно, словно
спускающиеся по крутому склону ледяной горы. И рисуя в своем воображении,
как эти хрупкие люди метали громы, порицая грехи народа, я улыбалась, потому
что мне казалось - на вершинах гнева голос их срывался, обращаясь в тонкий
визг... Если же писатель или профессор заходил на улицу Яффо, в магазин
отца, тот возвращался домой, словно осененный светом небесным. С трепетом
повторял он обыденные вещи, сказанные знаменитыми посетителями, перебирая
слова и фразы, как нумизмат - редкие монеты. Он всегда искал какой - то
скрытый намек в их речах, потому что жизнь виделась ему неким уроком, из
которого необходимо извлечь определенные выводы. Он был человеком, который
умел прислушиваться. Однажды субботним утром отец взял меня и брата
Иммануэля в кинотеатр "Тель-Ор", где Мартин Бубер и Хуго Бергман выступали
на собрании пацифистского объединения "Брит-Шалом". Мне запомнился странный
эпизод. Когда мы вышли из зала, профессор Бергман, остановившись против нас,
обратился к отцу: "Дорогой доктор Либерман, вас я никак не ожидал сегодня
увидеть с нами ... Простите? Мой господин вовсе не доктор Либерман? И все же
мы где-то встречались. Ваше лицо, мой господин, мне определенно знакомо".
Отец пробормотал что-то. Он побледнел, будто был обвинен в непорядочности.
Профессор тоже смутился, принес извинения за свою ошибку и, может, стремясь
загладить неловкость, коснулся моего плеча и сказал отцу: "Во всяком случае,
мой господин, ваша дочь - это ваша дочь? - прелестная девушка". И под его
усами промелькнула нежная улыбка. Это происшествие отец не забыл до конца
дней своих. С радостью и волнением рассказывал он об этом вновь и вновь. И
когда сидел он в кресле, в домашнем халате, очки сдвинуты на лоб, горестная
улыбка на губах, - походил мой отец на человека, который замер,
прислушиваясь к голосу некой сокрытой силы. "И ты знаешь, Михаэль, до сего
дня мне иногда кажется, что я стану женой молодого ученого, которому
уготована мировая слава. В свете настольной лампы, над грудами старинных
немецких фолиантов возносится голова моего мужа, а я вхожу на цыпочках:
поставлю на стол стакан чаю, опорожню пепельницу, тихо опущу жалюзи и выйду
так, что он и не заметит. А теперь смейся надо мной".

III

Десять часов.
Михаэль и я, каждый в отдельности, расплатились по счету, как было
принято у студентов, и вышли в ночь. Обжигающий холод полоснул по лицу. Я
выдохнула облачко пара, чтобы мое дыхание смешалось с дыханием Михаэля.
Перчаток у меня не было, и Михаэль настоял, чтобы я надела его перчатки,
грубые, кожаные, на подкладке.
А когда рука моя коснулась его пальто, я ощутила плотную, тяжелую
ткань, приятную нащупь. Потоки воды, журча в канаве у кромки тротуара,
неслись в сторону площади Сиона, будто нечто сенсационное происходило сейчас
в центре города. Нас миновала парочка; они шли обнявшись, тесно сплетясь
друг с другом.