"Амос Оз. Повесть о любви и тьме" - читать интересную книгу автора

понимаю: они вовсе не были уверены, что и вправду поговорят в следующий раз.
Этого может и не произойти вдруг этот раз - последний, поскольку кто знает,
что еще случится? Вдруг вспыхнут беспорядки, погромы, резня, арабы
поднимутся и вырежут всех нас, придет война, грянет великая катастрофа. Ведь
танки Гитлера, двигаясь по двум направлениям - со стороны Северной Африки и
с Кавказа, оказались почти у нашего порога. И кто знает, что нас ожидает
еще...
Эта пустая беседа вовсе не была пустой - она была лишь невыразительной.
Мне, сегодняшнему, те телефонные разговоры показывают, как трудно было им -
всем, а не только моим родителям - выразить свои личные чувства. Там, где
дело касалось чувств общественных, они не испытывали никаких трудностей, они
не боялись показать свои чувства, они умели говорить. О, как они умели
говорить! Они могли на протяжении трех-четырех часов спорить о Ницше,
Сталине, Фрейде, Жаботинском, спорить со слезами и пафосом, вкладывая в это
всю душу. И когда они толковали о коллективизме, об антисемитизме, о
справедливости, об "аграрном" или "женском" вопросе, об отношении искусства
и жизни, их речи звучали как музыка. Но едва они пытались выразить свое
личное чувство, выходило нечто вымученное, сухое, возможно, даже полное
опасений и страха. Это было результатом того подавления чувств и тех
запретов, что передавались из поколения в поколение. Система запретов и
тормозов была удвоенной: правила поведения европейской буржуазии умножались
на обычаи религиозного еврейского местечка. Почти все было "запрещено", или
"не принято", или "некрасиво".
Кроме того, в то время ощущался некий существенный дефицит слов: иврит
все еще не стал языком достаточно естественным и уж, без сомнения, не был
языком интимным. Трудно было предвидеть заранее, что у тебя получится, когда
ты говоришь на иврите. У них никогда не было полной уверенности в том, что
сказанное не прозвучит комично, и страх, смертельный страх оказаться
смешными преследовал их днем и ночью. Даже люди, которые, как мои родители,
хорошо знали иврит, не вполне свободно владели им. Они говорили на этом
языке, трепеща от страха быть неточными, часто поправляли себя, заново
формулируя то, что сказали минуту назад. Возможно, так чувствует себя
близорукий водитель, пытаясь наугад проехать запутанными переулками
незнакомого города на автомобиле, который ему тоже не знаком.
Однажды мамина подруга - учительница Лилия Бар-Самха пришла к нам на
субботнюю трапезу. Во время застольной беседы наша гостья многократно
повторяла, что она "потрясена до ужаса", а раз или два даже сказала, что она
в "ужасающей ситуации". На иврите это звучало "мацав мафлиц", и она,
по-видимому, совершенно не подозревала, что на нашем уличном разговорном
иврите слово "мафлиц" означало ситуацию, когда кто-нибудь портил воздух.
Услышав это, я не мог удержаться от бурного смеха, но взрослые не поняли,
что здесь смешного, а возможно, просто сделали вид, что не понимают. То же
самое было, когда про тетю Клару говорили, что она всегда портит жареную
картошку, пережаривая ее. При этом они взяли библейское слово "хурбан"
(разрушение), созвучное со словом "харавон" (нестерпимый жар), и по всем
правилам ивритской грамматики образовали глагол "лехарбен", не ведая, что на
иврите моих сверстников этот глагол уже давно обозначал отправление большой
нужды. Когда мой отец говорил о гонке вооружений, осуществляемой
сверхдержавами, или выражал гневное возмущение по поводу решения стран НАТО,
начавших вооружать Германию, чтобы создать противовес Сталину, он употреблял