"Амос Оз. Повесть о любви и тьме" - читать интересную книгу автора

прозвали "йеке", и от своего "йекства" они так и не избавились),
снобы-англоманы и богатые сефардские евреи-франкоманы, манеры которых очень
уж смахивали на манеры вышколенных официантов. Сюда же можно было отнести и
уроженцев Йемена, и евреев из Грузии, и курдских евреев, и выходцев из
еврейской общины города Солоники... Все, несомненно, наши братья, все-все,
безусловно, многообещающий человеческий материал, но - что поделаешь! - нам
еще придется, запасясь терпением, вложить в них немало усилий.
Кроме всех перечисленных, были еще и беженцы, нелегальные репатрианты,
уцелевшие в Катастрофе, чудом вырвавшиеся из рук нацистов. К ним у нас
вообще-то относились с состраданием, но и с некоторым брезгливым неприятием:
удрученные, недужные, полные мировой скорби, - но кто же виноват, что, от
великого своего ума, сидели вы там и дожидались Гитлера, вместо того, чтобы
прибыть сюда заблаговременно? И почему они допустили, чтобы их гнали, словно
скот на убой, вместо того, чтобы сорганизоваться дать достойный ответ? И
пусть они, наконец, - раз и навсегда! - прекратят говорить здесь на своем
несчастном идише, и пусть не рассказывают нам, что с ними там сделали,
потому что все, что с ними там сделали, - уважения не прибавляет ни им, ни
нам. И вообще: мы здесь устремлены в будущее, а не в прошлое, а уж если
обращаться к прошлому, так ведь у нас предостаточно светлых и радостных
фактов в еврейской истории - стоит только обратиться к библейским событиям
или к событиям времен Хасмонеев. И к чему пытаться замутить это прошлое,
вспоминая тот упадочнический период, где одни только беды (впрочем, "беды" у
нас всегда произносили на идише цурес, произносили с гримасой отвращения и
сарказма, словно давая понять, что эти цурес также далеки от нас, как
проказа, и принадлежат исключительно им, а уж никак не нам). Среди этих
беженцев был, к примеру, господин Лихт, которого ребята нашего квартала
называли "миллион дитишик". Он снимал крохотную каморку на улице Малахи, там
он ночью спал на матрасе, а днем, свернув матрас, разворачивал свое
маленькое предприятие, которое называлось "Сухая чистка, глажение, утюжка
паром". Уголки его рта всегда были опущены вниз, словно выражая презрение
или глубокое омерзение. Он обычно сидел на своем пороге, поджидая клиентов.
И если проходил мимо кто-либо из детей, он всегда сплевывал в сторону и
цедил сквозь стиснутые зубы:
- Миллион дитишик они убили! Таких, как вы! Зарезали!
Он произносил это не с грустью, а с ненавистью и омерзением, словно
проклинал нас.


*

У моих родителей не было определенного места на той шкале, где полюсами
были "первопроходцы" и "цурес": одной ногой они уже были в "организованном
ишуве" (являлись членами "больничной кассы" и вносили "выкуп за ишув"), а
вторая их нога оставалась в воздухе. Мой отец душой был близок к идеологии
"отщепенцев", тех. кто полагал, что не политической болтовней, а оружием
надо добиваться создания Еврейского государства, но, вместе с тем, отец был
весьма далек от бомбы и винтовки. Самое большее - он поставил на службу
подполью свои знания английского, сочиняя время от времени запрещенные
листовки, обличавшие "подлый Альбион". Интеллигенция престижного
иерусалимского квартала Рехавия издали притягивала сердца моих родителей, но