"Амос Оз. Рифмы жизни и смерти" - читать интересную книгу автора

юноши-поэта, дрожащей тени у подножия лестницы. Он уже отказался от чтения
своих стихов, отказался от ночной задушевной беседы, и единственное, чего он
у тебя просит, - заметить его одинокую тень, которая, возможно, принадлежит
вовсе не ему, это лишь тень пустого картонного упаковочного ящика либо пары
сломанных скамеек. Ему ничего не нужно от тебя, кроме того, чтобы ты на
мгновение вспомнил его глаза, до смешного увеличенные линзами, которые
похожи на донышки пивных бутылок. И чтобы ты знал: именно сейчас, посреди
ночи, в темноте его комнаты, которая и комнатой-то считаться не может,
поскольку это балкон, примыкающий к кухне и отделенный от нее гипсовой
перегородкой с прямоугольными стеклянными вставками, в квартире его
родителей, выходящей во двор, в доме на улице Райнес, - там он до сих пор не
спит, лежит в темноте, в трусах и майке, полный отчаяния, и думает только о
тебе...
Напротив Дома культуры из квартиры Рохеле Резник (если это
действительно та квартира, на которую она указала, когда они стояли здесь
час-полтора назад, и если писатель ничего не путает) меж двух крыльев
занавесок, закрывающих окно, пробивается наружу тоненькая полоска света.
Итак, выясняется, что занавески свои она, по-видимому, сдавала в
какую-то особую прачечную, которая, похоже, специализируется на стирке
занавесок только после захода солнца и обязуется вернуть их хозяевам
выстиранными и выглаженными до полуночи. Разве что ты ошибаешься, и крыша ее
не эта, а вовсе вон та? А в общем, все ее рассказы о занавесках, которые
отправлены в стирку, предназначены, очевидно, для того, чтобы дать тебе
намек. Намек, который ты не уловил? Чтобы ты к ней не поднимался? Или совсем
наоборот - чтобы ты непременно поднялся? А ты ничего не понял и упустил...
Или, возможно, не совсем еще упустил? Ведь до сих пор горит у нее свет...
В то же мгновение, не спрашивая себя зачем и почему, писатель вошел в
подъезд. Несколько секунд он осторожно пытался нащупать в темноте кнопку,
включающую свет. На этот раз он был очень осторожен во всех своих движениях,
поскольку боль, причиненная проволокой в переулке, все еще заметно давала
знать о себе, отзываясь в одном из ребер, и сейчас он, ощупав грудь,
убедился, что рубашка его порвана в нескольких местах, кожа рассечена, так
что вытекло немного крови. От прикосновения к ранке эта сгустившаяся кровь
прилипла к кончикам пальцев и сейчас источала некий давно позабытый запах
драк на школьном дворе.
Когда наконец ему удалось зажечь свет в подъезде, писатель, по
обыкновению, задержался, читая надписи на почтовых ящиках: Билга и Симон
Парходник; семейство Арнон; инженер-строитель доктор Альфонс Валеро; Янив
Шлосберг; Рами и Тами Бен-Тулила; Каплан, аудитор; Рахель и Хези Резник.
(Весьма тщательная надпись от руки, округлые буквы. Хези - это Хозелито? Или
есть у нее там все-таки какой-то жилец? А может, даже муж? Нет?)
А еще висел там большой почтовый ящик, принадлежащий домовому комитету
("Пожалуйста, не опускайте в ящик рекламных листков и объявлений!!!").
Подъезд был довольно запущенный: там и сям откололась штукатурка, стены
исчерканы цветными карандашными каракулями, покрытие на перилах изъедено
ржавчиной, а у одного из шкафов с электросчетчиками дверца чудом держится на
единственной искривленной оси.
Когда писатель проходил мимо двери с запиской: "Янив Шлосберг живет
здесь с удовольствием", из глубины квартиры вдруг вырвалась длинная
автоматная очередь, сопровождаемая криками и звоном бьющегося стекла - то ли