"Вячеслав Пьецух. Четвертый Рим (Авт.сб. "Государственное дитя")" - читать интересную книгу автора

комом, перемахнул через поручни, сполз в вешние воды по столбу,
подпирающему мостки, и поплыл к противоположному берегу, в одной руке
держа над головой пальтецо, а другой рукой загребая воду; вода была
студеной, от нее ломило ноги и перехватывало дыхание, так что Ваня едва
доплыл.
Выбравшись на другой берег, он побежал по-над Яузой в сторону
Богородских бань мимо помоек, покосившихся сараев, голубятен, небрежно
сколоченных из вагонки, дырявых лодок, валявшихся кверху дном, добежал до
металлического мостика, воротился по нему на низменный правый берег и
только тогда перешел на шаг. Он долго бродил аллеями и просеками
Сокольнического парка, намеренно забирая ближе к Стромынке, затем
просушиться вздумал, сел на первую попавшуюся скамейку, и тут его обуяли
мысли; мысли были панические, изнурительные и какие-то конченые, как
безнадежный недуг. В сущности, дело было сделано - он бежал. Конечно, ему,
как настоящему советскому человеку, следовало бы сдаться бригаде ОГПУ,
потом по возможности обелить себя перед следствием и, на худой конец,
получить по заслугам срок, но уж коли он бежал, коли он теперь отрезанный
ломоть и без вины виноватый враг своего народа, то в том же духе надо было
и продолжать, именно скрываться от органов, покуда все само собой не
забудется или покуда его не схватят. Эта перспектива и захватывала Ивана
своей экзотической новизной и одновременно вгоняла в скорбь, поскольку
все-таки тяжело, несказанно тяжело было оказаться по ту сторону баррикад,
среди непримиримых противников Соньки-Гидроплан и Сашки Завизиона, так
тяжело, что вообще предпочтительнее всего было бы помереть. А тут еще поди
чекисты за ним гоняются по Москве, благо он сбежал от них в самом,
кажется, нелогическом направлении... "Чего теперь делать-то, делать-то
чего?" - нервно спрашивал он себя и перебирал в уме спасительные пути.
Можно было поехать к тетке в Житомир, да только органы в конце концов
прознают про эту тетку, можно было отсидеться у крестного в Бирюлеве, да
только и до крестного со временем доберутся, можно было махнуть в Сибирь и
устроиться там на какое-нибудь строительство, но для этого требовались
документы, а документов у него не было никаких...
Поднявшись со скамейки, Ваня накинул на себя материно пальто и побрел
парком в сторону Сокольнической площади, опасливо глядя по сторонам. У
пожарной каланчи он сел на трамвай, по обыкновению до отказа набитый
публикой, потом, у Красных ворот, пересел на другой трамвай и сошел у
Сретенского бульвара. Кругом как ни в чем не бывало сновали неопрятные
пешеходы, красно-желтые вагоны трезвонили и противно скрипели на
поворотах, лошади звонко цокали своими подкованными копытами, и даже ему
встретилась большая компания ровесников, которые беззаботно хохотали на
всю округу. "Вот как странно, - подумал Ваня, - биография загублена
безвозвратно, неведомая рука вычеркнула меня из обыкновенной счастливой
жизни, а кто-то может еще смеяться, словно ровным счетом ничего не
случилось и безоблачные дни идут своим чередом..."
За этими мыслями он незаметно дошел до огромного роскошного дома,
когда-то принадлежавшего страховому обществу "Россия", остановился у
ближней подворотни и посмотрел во двор: там, среди чахлых кустиков и
деревьев, бесновалась здешняя ребятня, дворник в переднике, как
заведенный, махал метлой, кто-то орал, оглашая колодец двора как бы
небесным гласом: "Петрович, сволочь, гони пятерку!" Поскольку время было