"Геннадий Падаманс. Веревка" - читать интересную книгу автора

гранаты, любил виноград...
Крик гиены. Хриплый, давящийся. Совсем рядом. Наверное, Диавол уже
подбирается, - он смеется, хрипловато смеется, он тоже гиена, они теперь
братья. Во веки веков.
Кислый запах саксаулов, хохот гиены. Его хохот. Гремучая смесь.
Песок на губах. Веревка в руках. Пустыня за ветхой стеной. Жизнь в
голове. Никудышная жизнь. Сладкое детство. Потом Вифлеем.
Надрывно хохочет гиена, ветер сыплет сквозь щели песком, хочет заживо
погрести. Он бы тоже не прочь погрести свою память - да тщетно.
Они пришли так внезапно. В сверкающей меди, с мечами. Он не успел
испугаться. Все было так быстро. Один только нагнулся к колыбельке - и сразу
крик матери. Так не может крикнуть сотня гиен. Так не может никто. Ни один.
Ни одна.
Отец не кричал. Отец был бледный, как зимняя луна, стоял напротив него,
в другом углу; но он видел мать. Мать кричала. Он помнит. Ослепительно белая
грудь, черные пупырышки сосцов. "Умертвите, безбожники! Умертвите!" Плевок.
Удар рукоятью меча в правую грудь, темная кровь, темнее сосцов. Безумие
страха. Один манит его: "Ну, поганец, сюда! Получишь и ты на орешки. Иди..."
Оцепенение. Хохот. Бледный отец. Хохот кругом, сотрясает его, душит, мутит
рассудок, кружит голову, выворачивает наизнанку... Нет, он не верует. Не
может быть Бога. Может быть Диавол, вполне, он даже помнит лицо, ом смог бы
узнать...
Хохот. На пару с гиеной. Хохот в его голове. В самом нутре.
Мать вскоре умерла... Сохла, сохла и умерла. Было жутко... Отец пропил
дом и участок земли недалеко от ручья, в котором он так любил купаться. Отец
стал его бить. Он ушел.
Его приютили добрые люди. Учили грамоте, наставляли в молитвах,
вразумляли про грех. Он не мог им простить, его мать не имела греха, никогда
не имела! Он немного подрос и снова ушел одним светлым утром, закинув на
плечи легкую котомку. Скитался как щепка по бурному морю, обошел
пол-Ойкумены, был продан в рабство, бежал, сражался за кесаря Августа,
изучал мудрость эллинов, плавал по морю. Все он видел, все знал. Вернулся
домой. В пустыню о гиенами и саксаулами.
Здесь все сохранялось как прежде. Жалкие люди, нелепые храмы, молитвы,
молитвы, молитвы. Они все помешались, он не знал, хохотать или плакать, он
долго дивился, но не пристало дивиться детьми. Авелев род. Как они веруют!
Постятся. Готовы чело расшибить. Всемогущий, Всесущий... Всемогущий был тот,
кто построил Парфенос, кто создал их храмы и города, камень за камнем. А они
словно дети. "Я есмь раб Божий. Он - Совершенство, я - червь". Тогда нет
красоты, нет ничего. Юдоль рабства. И убогие басни презренных и смрадных. Им
неведома логика. Венец творенья Всесовершенства есть Червь. Так пусть будет
Всечервь, а не Всесовершенство.
Хохот гиены. Все время хохочет. Диавол хохочет над жизнью червя.
И он тоже хохочет, сызнова. Даже Диавола нет, никого. Только пустыня,
веревка, гиена... И память.
Мир произошел из-за ошибки, однако есть на что посмотреть под луной и
под оолнцем. Есть красота. Есть разум. Есть гордость и руки. Есть все. Кроме
любви.
Любовь имеется у цветов. Им неведомы басни. Им неведома логика. Им
неведом грех. Человеки тоже кичатся любовью. Но что могут они? Их братьев