"Марина Палей. Клеменс (роман)" - читать интересную книгу автора

А чтоб современного зрителя, задерганного и вялого вуайериста -
которого, разумеется, не поразишь бойней с лавинообразным нарастанием
массовки, - чтобы такого зрителя сильнее пробрало, режиссер эту ситуацию,
что называется, персонализовал. То есть: ближе к кульминации один, отдельно
взятый немец учиняет вполне конкретную, затяжную муку одному, отдельно
взятому еврею. Немец обещает еврею, что пощадит его жену и детей, если он,
этот хилый еврей, впряженный в повозку (а в ней развалился сам немец),
обойдет на девяти кругах повозку с другим немцем - повозку, запряженную
крутым жеребцом. Эта скрупулезно рассчитанная на девять кругов пытка имела
кинематографическим эквивалентом лицо еврея (невыносимо крупный план),
превращенное в месиво, - зритель видел, в частности, уголки рта, разодранные
металлической уздой до ушных раковин, - и превратил его в месиво очень
индивидуальный опыт, который Бог не задумывал для земных существ. Вторым
компонентом пытки (в данном случае больше для зрителя) были регулярно, в
правильно найденном ритме показа, возникающие ботинки - мощные, как
противотанковые надолбы, - первосортная обувь рыгочущего арийца. Эти
беспощадные в своей лютости и слепоте подошвы завоевателя обрушивались на
хилые плечи жертвы, таранили экран телеящика, а заодно, разумеется, и мозг
без вины виноватого соглядатая. В финале "победивший" еврей с глазами,
залитыми счастьем и кровью, валится на землю, - но перед смертью его
успевают еще подволочь к шахте колодца, чтоб показать, как дергаются в
конвульсиях его жена и его дети. Их сбросили туда, конечно, еще до начала
"состязания". Конец.
Я тупо смотрел сквозь ползущие вверх титры - вполне тупо, потому что
принадлежу к тому поколению, для которого, в массе, весь немецкий язык все
еще сводится к "Хенде хох!"^1, - и этого уже достаточно, чтобы испытывать
перед ним, этим языком, постыдный в своей неизменности страх. Выкрики "хенде
хох!", навсегда слитые на экране с оглушительным лаем овчарок и лютой
морзянкой автоматных очередей - да, всенепременно нерасторжимо слитые с
остервенелостью псов (их лай предполагает клыки, раздирающие человека в
мокрые клочья), - невротический лай немецкого языка, истерический и
одновременно четкий, лай хорошо структурированных команд и приказов, с
бесперебойной аккуратностью переводящих жизнь - в смерть, жизнь - в смерть,
жизнь - в смерть... Мою память вовсе не надо стимулировать такой грубой
акупунктурой для бегемотов, она и так сочится кровью, моя память, и не
заживет никогда, так что я вполне тупо смотрел куда-то - сквозь ползущие
вверх титры, когда в пустой квартире грянул дверной звонок.
Я был, повторяю, один. Окно моей комнаты - ноябрьское, наглухо черное -
внушало чувство полной отсеченности от тех, кто мог бы, в случае чего,
прийти на помощь, и, конечно, в любой другой ситуации я бы дверь не открыл.
Но ужас фильма показался мне в тот миг куда сильнее ужаса, царящего сейчас
там, снаружи законопаченных пещер, впитавших и продолжающих впитывать смрад
круглосуточного, беспрерывного страха; мне необходимо было сейчас шагнуть к
человеку - к кому угодно, к любому. "Кто там?" - как можно более
напористо (имитируя к тому же наглую московскую растяжечку), на самых своих
"низах" спросил я. За дверью было совсем тихо. Прошьют сейчас из
"калашникова"... - сжались кишки... Мой живот, голее голого, был подставлен
очень точно под самое дуло: потому что дуло за хлипкой ширмочкой двери
держали тоже на уровне живота... Почему
"глазок" в дверь не вставил? Купил на те деньги Мандельштама, козел...