"Морис Жорж Палеолог. Царская Россия во время мировой войны " - читать интересную книгу автора

православный царизм тесным союзом с прусским самовластием, признают
невыносимым оскорбление, нанесенное всему славянскому миру бомбардировкой
Белграда, и оказываются среди самих воинствующих.
Остальные молчат или замечают, что Германия и Австрия нанесли
смертельный удар монархическому принципу в Европе.
Перед возвращением в посольство я иду в министерство иностранных дел,
где Сазонов хочет со мной говорить.
- Я обеспокоен, - говорит он мне, - новостями, которые получаю из
Константинополя. Я очень боюсь, чтобы Германия и Австрия не устроили там
какой-нибудь проделки, по их обычаю.
- Чего же, например?
- Я боюсь, чтобы австро-венгерский флот не отправился укрываться в
Мраморное море. Вы сами можете предвидеть последствия...


Суббота, 8 августа.

Французская армия вступила вчера в Бельгию, устремившись на помощь
бельгийской армии. Будет ли еще раз решаться судьба Франции между Самброй и
Мезой?
Сегодня - заседание Государственного Совета и Думы. 2 августа император
объявил о своем намерении чрезвычайным образом созвать законодательные
собрания, "чтобы быть в полном единении с нашим народом". Этот созыв,
который показался бы вполне естественным и необходимым в какой угодно другой
стране, был истолкован здесь, как обнаружение "конституционализма". В
либеральных кругах за это благодарны особенно императору, потому что
известно, что председатель совета Горемыкин, министр внутренних дел
Маклаков, министр юстиции Щегловитов и обер-прокурор святейшего синода
Саблер смотрят на Государственную Думу, как на самый низший, не стоящий
внимания государственный орган.
Я вместе с сэром Джорджем Бьюкененом занимаю место в первом ряду
дипломатической ложи.
Взволнованная речь председателя Думы Родзянко открывает заседание. Его
высокопарное и звонкое красноречие возбуждает энтузиазм собрания.
Затем, нетвердыми шагами входит на трибуну старый Горемыкин, с трудом
управляя звуками слабого голоса, который моментами прерывается, как если бы
он умирал. Горемыкин излагает, что "Россия не хотела войны", что
императорское правительство испробовало, все, чтобы сохранить мир, "цепляясь
за малейшую надежду предотвратить потоки крови, которые грозили затопить
Европу"; он заключает, что Россия не могла отступить перед вызовом, который
ей бросили германские державы: "к тому же, если бы мы уступили, наше
унижение не изменило бы хода событий". При произнесении этих последних слов
его голос становится немного тверже и его угасший взгляд оживляется коротким
пламенем. Кажется, что этот старик, скептический, утомленный трудами,
почестями и опытом, испытывает насмешливую радость, когда при этих
торжественных обстоятельствах провозглашает свой разочарованный фатализм.
Сазонов сменяет его на трибуне. Он бледен и нервен. С самого начала он
облегчает свою совесть: "Когда для истории наступит день произнесения
беспристрастного приговора, я убежден, что она нас оправдает"... Он
энергично напоминает, что "не русская политика подвергла опасности общий