"Леонид Панасенко. Место для журавля (Авт.сб. "Мастерская для Сикейроса")" - читать интересную книгу автора

Проклятое "некогда"! Некогда просто сесть за письменный стол, разложить
записи и выписки, подумать... Это так сладко - думать. Если только я не
разучился. За четыре года ни одной статьи. Конечно, можно было бы завести
"негров". Как Алешин, например. На него вся кафедра пашет, а он их за это
презирает и держит в черном теле. Овчаренко еще в прошлом году мог
защититься - нет, придержал. Тихонько, незаметно. И главное, гад, моими
руками. Сам же, наверное, все вывернул наизнанку: мол, Меликов палки в
колеса вставляет. Не хочется ему терять такого адъютанта, это понятно.
Кому хочется что-либо терять..."
И тут Дар буквально оглушила волна липкого страха:
"Не удержаться, нет! Он молодой, напористый, его знают в президиуме
академии. Он умеет блеснуть, показать свою незаменимость в любом деле. А
что умею я? Копаться в рутине административных дел, нести все на своем
горбу... Кому это нужно? Во всяком случае, Алешин, заняв мое место, не
станет утруждать себя заботами. При желании всегда найдется какой-нибудь
Овчаренко, который станет преданной тенью, роботом-исполнителем..."
"Опять боль! Мне нельзя волноваться - лопнет язва. А не лопнет, так
придет Алешин... Придет и растопчет! Я представляюсь, ему анахронизмом,
знахарем в сверкающем храме науки. И что с того, что алешины превратили
этот храм в рынок? Да, они имеют "товар". Но они не живут мыслями, а
продают их. И философия из диалогов мудрых превращается в соперничество
знающих, из обмена возвышенным в возвышенный обман... Кроме того, Меликов,
ты уже стар, хоть и не сед. А Алешин не придет... Он уже пришел в храм, ты
его сам привел, за руку, было дело. И он не растопчет. Он уже растоптал и
пошел дальше, не заметив то, что было тобой, Меликов..."
Дар вдруг услышала панический звон трамвая, лихо вылетевшего на
поворот, и мгновенно очнулась.
Проректор шел трамваю наперерез, точнее, стоял уже на рельсах, ничего
не замечая и не слыша голоса гибели. Сейчас огромная красная машина ударит
его в бок, сомнет и бросит под колеса...
Дар кинулась вперед, рванула Меликова за отворот пальто. Он отлетел в
сторону, грузно упал на спину, в снег, но тут же повернул к обидчику
широкое дряблое лицо. Только теперь Медиков услышал душераздирающий звон
трамвая, увидел вагоновожатую, закрывшую лицо руками, и понял, где он уже
почти был и откуда чудом вернулся.
- Простите, ради бога, простите... - бормотал он, нашаривая в снегу то
ли очки, то ли отлетевшую при падении шапку.
Дар потянулась к Меликову, чтобы помочь ему подняться. Он схватил ее
руку, стал тыкаться в нее холодными мокрыми губами.
- Я так обязан, так обязан, - приговаривал он. - Вы спасли... Скажите
свое имя! Как вас отблагодарить?..
Дар вырвала руку, затерялась в толпе любопытных, тотчас же собравшихся
на месте происшествия.
Ужас былых намерений гнал Дар домой. Неоднозначность этого
примитивно-сложного мира поразила ее. Как они живут? Где у них критерии
правды, в чем они? Как отличают черное от белого и кто в конце концов прав
в данном случае: ее возлюбленный или этот тучный и, наверное, несчастный
человек, который только что чуть не погиб? И можно ли в этом мире
кому-нибудь безоговорочно доверяться, как это принято у них? Как опекать
людей, чьи правды так не похожи?!