"Алексей Иванович Пантелеев. Рыжее пятно " - читать интересную книгу автора

прочитав две или три страницы, я вдруг понял, что надо идти, что не идти
нельзя, что если не пойду - не прощу себе этого до самого смертного часа.
И вот чуть свет, гораздо раньше, чем было назначено, пришел в гостиницу
- совершенно разбитый, больной и готовый, как говорится, ко всему. Ожидая в
приемной, когда меня позовут, я, помню, самым серьезным образом подумывал,
не выпрыгнуть ли мне из окна, благо окна были открыты, а номер помещался в
первом этаже.
И вот наконец меня позвали. Я вышел в коридор, остановился перед дверью
соседнего номера, зажмурился, собрался с духом и постучал. И сразу же за
дверью раздалось глухое, окающее:
- Да, пожалуйста...
Я вошел и увидел его спину. На нем была серая байковая курточка,
какая-то очень трогательная, немножко не по росту и какого-то
арестантско-больничного покроя. Слегка ссутулившись и приподняв одно плечо,
он стоял у маленького столика возле двери и что-то разглядывал там или
свертывал папиросу. От этого занятия он оторвался не тотчас, а через две-три
секунды. Повернулся, оглядел меня - сверху вниз, как бы из-под очков,
улыбнулся и, поглаживая ус, как-то особенно, смачно и с удовольствием, будто
только что сам вылепил меня из глины или выточил на токарном станке, сказал:
- Вот вы какой?!.
Потом протянул мне руку и, не выпуская моей руки из своей, повел к
письменному столу.
- Ну, давайте, садитесь, будем знакомы...
Я сел и почувствовал - совсем не то, чего ожидал и боялся. Я
почувствовал себя легко, свободно и непринужденно. Тут была какая-то магия,
которой я долго не мог найти объяснения. Когда я шел к нему, я был уверен,
что не выдержу и пятиминутного разговора, что потом долго и нещадно буду
ругать себя за каждое сказанное слово, а еще больше за каждое
непроизнесенное, проглоченное, промямленное. Ругать мне себя пришлось, но
совсем за другое: я просидел у него в этот раз два с половиной часа -
вероятно, гораздо больше, чем следовало.
После этого, по его приглашению, я несколько раз бывал у него в
гостинице. И почти всегда, оставаясь с ним наедине, я чувствовал себя легко
и не испытывал никакой связанности и скованности. Я сам удивлялся этому,
когда смотрел на него - на сидящего против меня живого Горького, автора
"Детства" и "Городка Окурова".
Конечно, это он поставил себя так. Вероятно, на первых порах это стоило
ему каких-то усилий, какой-то мобилизации такта и чуткости. Но главное было
не в этом. Наоборот, филантропии и деликатности тут было меньше всего. Когда
он говорил: "Посидите еще", это говорилось не из деликатности и не из
любезности, а потому, что ему самому было интересно и существенно важно
досказать или дослушать что-нибудь. Когда он говорил: "Вы мне нужны, зайдите
такого-то", - даже в тех случаях, когда нужда эта заключалась в том, чтобы
узнать, есть ли у тебя деньги, - это не выглядело услугой и тем более
благотворительностью: чувствовалось, что ты ему действительно нужен, что он
не по обязанности и даже не из чувства долга принимает тебя, интересуется
тобой, заботится о тебе. Мне приходилось видеть его разгневанным,
приходилось выслушивать из его уст резкие и даже суровые слова, но и тут
всегда чувствовался настоящий, живой человеческий, - а кроме того, еще и
хозяйский - интерес к тебе, к твоей личности, к твоему делу. Если Горькому