"Алексей Иванович Пантелеев. Рыжее пятно " - читать интересную книгу автора

было неинтересно, он не притворялся; он или говорил об этом прямо своему
собеседнику, или приканчивал разговор, поднимался и протягивал руку.
Я упомянул о "хозяйском" отношении. Это выражение самого Горького.
Известно, как много он читал. Иногда это вызывало даже некоторую
жалость и досаду. Читал он, как мне казалось, без разбора, все, что выходило
на рынок: и хорошее, и посредственное, и совершенную дрянь.
Помню, только что вышла первая книга "Тихого Дона". Алексей Максимович
был под впечатлением этой книги, радовался удаче молодого писателя и молодой
советской литературы, - как и всегда чему-нибудь радовался, будь то новая
книга или новый интересный человек. То и дело возвращаясь в разговоре к
Шолохову, он, между прочим, заметил, что заслуга Шолохова уже в том, что он
первый, кто в полный голос отобразил в художественной литературе жизнь
донского казачества.
- Ну, в самом деле, кто у нас писал о казаках-то? Давайте-ка вспомним.
Ну, разве что...
И он назвал подряд пять или шесть имен, которых я, к стыду моему, и
сейчас не могу перечислить. Признавшись в невежестве своем, я, помню,
спросил, как и когда он успевает читать такую уйму книг.
- Ну, как же... Ведь все-таки хозяином себя чувствуешь.
Я сразу тогда не понял, что он хотел этим сказать. Он действительно
сказал "чувствуешь хозяином". При иных масштабах, в устах всякого другого
писателя это звучало бы нескромно. А Горький сказал это так, как и следовало
сказать законному наследнику Пушкина, Гоголя и Толстого. Он не был бы
Горьким, если бы не понимал своего места и своей миссии в истории русской
литературы. Еще задолго до того, как советские литераторы избрали его
официальным председателем своего цеха, он уже чувствовал себя в ответе за
каждого из них и за каждую строчку, ими написанную и напечатанную.
Я говорил, что, бывая у Алексея Максимовича, я чувствовал себя легко и
свободно. Да, но тем не менее эти визиты по-прежнему стоили мне очень много
крови. Чтобы попасть к нему, нужно было пройти через сложную систему пыток и
испытаний. Нужно было миновать огромного, седобородого, похожего на министра
швейцара; пройти на виду у прочей гостиничной братии, у всех этих портье,
коридорных, горничных, лифтеров... А потом оказывалось, что Алексей
Максимович занят и нужно было ждать его и беседовать с какими-то случайными,
большей частью посторонними даже для самого Горького людьми или хотя бы
торчать у них на глазах...
Всякий раз, когда я собирался идти к Горькому, одолевали меня, как и в
первый раз, колебания, сомнения и мучительное раздумье. Это не были сомнения
Чехова, который перед поездкой к Толстому несколько раз переодевался и все
не мог выбрать подходящие штаны, опасаясь, что в одних его примут за нахала,
а в других - за шелкопера... Такая проблема передо мной не стояла уже по
одному тому, что штанов у меня в ту пору была всего одна пара. Ходил я в
потрепанной кожаной тужурке и в полосатой матросской тельняшке, если бы я
стал раздумывать и решать, за кого меня примут в таком обличье, я бы,
вероятно, пришел к очень грустным выводам.
Однажды (это было уже на второй год моего знакомства с Горьким) я
получил приглашение зайти к нему на следующий день, утром, часам к девяти,
все в ту же "Европейскую" гостиницу. Не знаю, пришел ли я раньше или позже,
чем следовало, но, когда я очутился перед подъездом гостиницы, сверкающий
галунами швейцар поспешно поднялся со своего табурета и преградил мне