"Вера Панова. Евдокия" - читать интересную книгу автора

неблагоустроенный дом. Евдокия считала недостойным с ними связываться. Да и
не переговорить бы ей троих таких тараторок. Но она их терпеть не могла.
Одного профессора уважала и старалась ему услужить.
Как ни удивительно, вражда с тремя жиличками смягчала Евдокиину горесть
и помогала пережить тяжкое время.
А Шестеркин опять запил. Как-то явился пьяный, плакал, буянил, грозил
Евдокии, что скоро немцы и на ее дом станут бомбы кидать; и, показывая,
какие тут будут опустошения, разбил два цветочных горшка. Евдокия
разгневалась и вытолкала его вон. Он кричал:
- Дура набитая! Ты считаешь, я пьяница! Я от унижения пью! От скорби!
Дура!..
Зима в тот год грянула рано и была лютая, грозная. Неистовые метели
неслись над черными лесами, над суровым городом, над денно и нощно дымящими
трубами Кружилихи. К тучам взвивались метели, от морозов и несчастий
костенела душа. Когда ушел пьяный Шестеркин, Евдокия села на ларь, стеная
без слез и ломая руки. Не о детях было в ту минуту ее горе, она, как и
Шестеркин, исходила скорбью о чем-то таком огромном, чего даже не могла
уразуметь хорошенько.
- Проклятые, - шептала она.
Такой застал ее Евдоким. Обнял ее, бережно погладил по спине:
- Ну чего, Дуня? Ну, не надо. Переживем, Дуня...
Он был мастером кузнечного цеха, и работы ему хватало, не каждую неделю
домой удавалось выбраться. И, как депутат, он занимался эвакуированными, их
устройством, болезнями, претензиями. Он не уставал, верней сказать - не
чувствовал усталости: некогда было. Но иногда ему изменяло его
рассудительное отношение к жизни, он начинал раздражаться по пустякам и
покрикивать на людей. "Спокойно, спокойно! - говорил он себе. Это ведь
только начало, впереди еще много чего будет, побереги нервы давай!" - и
опять срывался. Чаще всего его сердили эвакуированные, которые все на что-то
жаловались и чего-то просили. Он раздражался и повышал голос, а потом ему
становилось стыдно: вспоминал, что эти люди оставили свои жилища, друзей и
многие семью, что вот у этого человека, на которого он сейчас кричал, дети,
жена и мать за тысячи километров отсюда, в осажденном городе, - может,
умерли от голода и холода, может, их изувечила бомба, - а он-то, человек,
стоит у станка и работает... И Евдоким говорил отчаянным голосом:
- Ну, не обижайся. Ладно, поговорю с директором, поищем тебе новое
жилье...
Встречаясь иногда на заводе с Натальей, он наскоро перебрасывался с ней
парой слов - что пишет Николай, как дети... Однажды заметил, что она
исхудала и пожелтела; пригляделся - а у нее на виске седые волосы... Евдоким
спросил:
- Ты чего такая?
Она нахмурилась:
- Такая, как все.
- Что мужик пишет?
- Ничего особенного. Жив.
- Ты детей к нам приводи. Пусть у нас живут.
- Хорошее дело. Нарожала да матери спихну?
- А ты давай не разговаривай! - закричал он, уже убегая. - Давай
приводи, сказано тебе!