"Октавио Пас. Моя жизнь с волной " - читать интересную книгу автора

полицейские отвели меня в отдельный вагон. На первой же станции меня
высадили и пинками водворили в тюремную камеру. Шли дни, разговаривали со
мной только на допросах. Когда я рассказывал, что со мной случилось, мне
никто не верил, даже покачивающий головой тюремщик приговаривал: "Это дело
серьезное, уж будьте уверены. Вы, часом, не детишек хотели отравить?" Но
настал день, и меня отвели к прокурору.
- Ваше дело не из легких, - повторил он. - Придется назначить
следователя.
Так прошел год. Наконец меня судили. Поскольку обошлось без
пострадавших, приговор был легким. Вскоре наступил день моего освобождения.
Меня призвал к себе начальник тюрьмы:
- Ну вот, значит, вы и освободились. Вам повезло, Ваше счастье, что не
случилось несчастья. Не вздумайте еще раз пробовать, это вам дорого
обойдется... - И он посмотрел на меня так же глубокомысленно, как и все
прочие.
В тот же день я сел в поезд и, проведя в пути несколько утомительных
часов, прибыл в Мехико. Я взял такси и поехал к себе домой. Уже у дверей
квартиры я услышал пение и смех. Я ощутил такую боль в груди, какая бывает
от удара волной нахлынувшей неожиданности, когда неожиданность, как волна,
вдруг возьмет и ударит вас прямо в грудь: моя подружка, это была она, пела и
смеялась, как всегда.
- Как ты добралась?
- Очень просто, на поезде. Убедившись в том, что это всего лишь соленая
вода, кто-то вылил меня в котел паровоза. Это было беспокойное путешествие:
то я обращалась в белый султан пара, то лилась тоненькой струйкой на
механизмы. Я так похудела. Я потеряла столько брызг.
При ней жизнь у меня пошла совсем по-другому. Дом с темными коридорами
и пыльной обстановкой наполнился светом, солнцем, шумом, зелеными и синими
солнечными зайчиками, его стало обживать счастливое гулкое эхо. А на сколько
волн может разбиться одна волна и как она умеет превращать стену и грудь в
пляж и скалу! А увенчанный белой пеной лоб - в волнорез! До самых гадких
закоулков, самых захламленных, затянутых паутиной, осыпавшихся углов
дотянулись ее легкие длани. Все принялось улыбаться, повсюду блистали белые
гребешки. Солнце радостно входило в старые комнаты и часами сидело у меня в
гостях, хотя в других домах, кварталах, городах и странах его уже как не
бывало. А несколько раз даже поздней ночью ошеломленные звезды видели, как
оно украдкой выходит из моего дома.
Любовь была игрой и неустанным творчеством. Все стало пляжем, песком,
ложем с неизменно свежими простынями. Если я ее обнимал, она восставала,
невероятно стройная, словно струящийся побег черного тополя, но внезапно ее
хрупкость расцветала фонтаном белой пены, султаном смеха, который,
обрушиваясь мне на голову и на спину, укрывал меня белыми хлопьями. А иногда
она распластывалась передо мной до самого горизонта, и не видно ей было
конца-края, и я тоже становился горизонтом и тишиной. Уверенная и гибкая,
она обволакивала меня, словно музыка, она втягивала меня своими безбрежными
устами. То она вскипала ласками, гулом, поцелуями, то опадала. Я входил в ее
воды, погружаясь все глубже и глубже, чтобы вдруг, в мгновение ока оказаться
на вершине забытья и таинственного парения и потом, камнем идя ко дну,
ощущать, как мягко, словно перышко, тело выносит на сушу. Ничто не сравнится
с дремотным покачиванием на воде, разве что пробуждение от тысяч легких