"Олег Павлов. Эпилогия" - читать интересную книгу автора

необъяснимый для мне до сих пор поступок. Что это был за выбор? чья воля
внушала мне по-бесовски? Я купил самую красивую. Самую большую. Самую
железную. Самую заграничную из тех, что были... Я купил с бухгалтерской
кареткой "Роботрон", весом в пятнадцать килограммов и стоимостью в двести
пятьдесят рублей.
Эта покупка обставлялась и впрямь как сделка с нечистой силой, будто не
машинку я купил, а продал душу: с нее списали на моих глазах номер,
зарегистрировали, поставили прямо в магазине на какой-то тайный учет, а я
расписался, словно давал подписку хранить эту тайну. Но саму машинку мне так
сразу не отдали! Почему-то мне должны были ее привезти на дом в течение
пяти дней. Я заплатил последние рубли за доставку и поехал восвояси без
денег, без машинки, словно проигравшийся в пух и прах игрок. Мама три дня со
мной не разговаривала, пока не доставили мне в огромной коробке мою покупку;
распаковав ее, должен был я совершить теперь чудо, а иначе не стоило б мне
дальше жить. У сестры глядели уже цветной телевизор, стояли два новеньких
шкафа. А я сидел самоубийцей перед грудой заряженного всем моим горем
железа, которое страшно было тронуть, потому что оно издавало звук, похожий
на выстрел. Писать я не умел - так вот, как не умел печатать на машинке.
"Вот помру, пусть тогда обо мне и брешет...- аукался мне, будто б с того
света, дедушкин голос, но и оживлялся, проникая душевно в машинку: - Ну,
что, засранец, не дал матери триста рублей, купил-таки говна... Эх, ну
давай, бреши, а я послушаю. Вот я себе жалел такой аппарат купить, у меня
такого не было, хотя я и генерал и пенсия у меня была генеральская, а ты вот
решето дырявое, маланья, тунеядец, прохиндей..."
Печатать я начал одним пальцем, чувствуя себя, как душевнобольной на
трудотерапии. Меня распирала идиотская радость бытия. Сам собой поменялся
режим - стал вставать в семь утра, как на работу, хотя нигде так и не
работал. Навык окреп. Как и всякого новообращенного, меня подстерегали
искушения. Во-первых, то и дело что-то искушало заглянуть в машинку и
узнать, как она действует. Во-вторых, я чуть было не попался на крючок
ложного пути познания - купил учебник по машинописи, начал сам себя обучать
печатать вслепую, но через несколько дней впал в депрессию и отступил к уже
достигнутому, к одному пальцу. На этом пальце скоро вскочила, будто прыщ,
самая что ни есть настоящая мозоль. Настроение было такое, будто принес
домой первую получку. Эту мозоль на пальце горделиво совал глядеть сестрице,
которая не верила в мой талант и подуськивала маму отправить меня в слесари
на завод. Чтобы этого не случилось, нужно было скорее переходить на два
пальца. Воображение уже несло в неведомые края, так что тащиться за ним
наподобие муравьишки со сломанной лапкой, тыча одним пальцем в клавиши,
стало тем более тягостно.
Всего за месяц я со страху отпечатал, то есть написал, несколько
рассказов. Но страх попасть слесарем на завод гнал и гнал, чуть не катался
навроде ведьмочки на моем горбу. Жизнь убыстрилась. Чтобы выучить с
репетитором родной свой русский язык для поступления в Литинститут, занял,
не зная, как буду отдавать, триста рублей. Поступил в Литинститут - послал
рассказы, с которыми поступал, в журнал. Вдруг напечатали - получил
огромный гонорар, отдал долг. Отдал долг - влюбился в женщину, а в женщину
влюбился в ту, с которой сел рядом на первом вступительном экзамене. На
остаток гонорара мы основали семью. Основал семью - тут тебе и ребенок, а
гонорар-то истратился.