"Олег Павлов. Эпилогия" - читать интересную книгу автора

соседом - Малофеев сам из деревенских и хорошо помнил, как это надо
делать,- кролей, кое-как откормленных, забил. Однако никто в семье не смог
этого мяса есть, и пришлось его раздать по знакомым. Шкуры выделал, но их
выклянчил у меня в конце концов тот же Малофеев, соседушка,- покрыл
кроличьим мехом сиденья в своем автомобиле, "чтоб все как у людей": "Что я
шкурками с тебя свою долю взял - это даже еще по-церковному!"


Год жизни кончился бессмысленно, абсурдом - так хоть попугай у нас был
и не надо было б на веки вечные закладывать в ломбард кольцо.
Тогда я бросился к пишущей машинке. Пишу-барабаню. И снова - страшно,
страшно... Бегал с квартиры на квартиру: то бежал из семьи работать к
матери, то бежал от матери работать по ночам в семью! Сосед Малофеев
насторожился на этот шум, но, зайдя к нам и увидев только пишущую машинку,
разочарованно ушел на этот раз с пустыми руками, буркнув обиженно, что
шуметь я имею право только до одиннадцати часов. Рассказ меж тем стал
повестью, а повесть, такими вот перебежками, романом. Роман делался по
содержанию все трагичней. Мало какой герой доживал до середины. Муки
творчества были просты, как мычание: я возил с квартиры на квартиру
"Роботрон" весом в пятнадцать килограммов. На один печатный лист прозы у
меня приходились две ходки, два его веса. В тех муках зарождался не роман, а
план мести печатной этой машине. Она ж мне по-мелкому гадила: под самый
конец романа стала западать буква "а", "тк что пришлось позбыть про нее, и
мшинистки в редкции", перепечатывая эти последние главы, стонали и рыдали.
Чинить машинку не было ни времени, ни денег, и от машбюро приходилось
скрываться. Какое ж облегченье мне было, когда держал в руках номер журнала
со своим романом! И какое же горе мне было, когда получил я спустя месяц
гонорар... Дело с романом кончалось вполне, как дело с кролями,- за полгода
проклятой работы двести жалких тысяч, для полного абсурда оставалось и
гонорар этот, что ли, Малофееву отдать. Стоял на многолюдной площади,
пересчитывая и пересчитывая четыре бумажки, не понимая, что мне еще делать в
этой жизни, на что я гожусь. "А что я тебе советовал, засранец? - аукался
дедушка.- Был бы военврач - был бы человеком. Так бы хорошо было! А теперь
ты кто такой есть? Ты есть брехун. Брехней кормишься. Брех-ней!"
Где-то в ту самую пору я увидел впервые в своей жизни компьютер.
Заехал по работе коллега жены - журналист, достал что-то из сумочки, а это
оказался компьютер. В это мгновение у бесенят, что дежурили надо мной с тех
пор, как я заключил непонятный мне контракт с ихним главным чертом в
магазине на Смоленской, вероятно, произошла смена караула. Ясно я помню свое
чувство, когда увидал эту игрушку и в ней что-то запищало, замерцало,
забегало: если пишущая машинка превратила меня, как только я ее увидел, в
идиота, то этот маленький компьютер вверг в доверчивое детское состояние,
будто игрушка.
Его хозяином был Тимур Петров. У каждого компьютера, как у собаки, есть
свой хозяин. Но Тимур был из тех одержимых одиночек, которым компьютеры не
столько служат, выполняя команды, сколько поят их да кормят, как это бывает
с заводчиками породистых собак. Всю семью Петрова содержал этот маленький
компьютер, с ним были связаны и все маниакальные нахальные планы этой семьи:
что их дочка, когда подрастет, будет учиться в Кембридже; что у них будет
пятикомнатная квартира в центре; что Тимур скоро сменит свой утлый