"Олег Павлов. Русская Атлантида" - читать интересную книгу автора

Расшевелились только тогда, когда обнаружилось, что бомжиха втихомолку,
затягивая время, в душевой разделась и усилилась даже в коридоре приемного
вонь. Тут стали суетиться, как ее скорей спровадить, и с порога душевой,
заглядывая, стали ее пугать, чтобы одевалась и уходила прочь. И как же было
ей страшно - очутиться наконец в тепле, понадеяться на помывку, на жрачку,
на покой, но с порога уходить неизвестно куда, ведь тут не Киевский даже, а
все одно что смертная пропасть - такая от вокзальной спасительной их норы
даль. Тут уж не выживешь и одной ночи. Морозец и так был, а тут еще объявили
по радио, что ночью будет минус тридцать. И в бесчувственном, полуживом,
голодом мозгу явилась ей мысль вымочить свое тряпье. Понадеялась, что в
сыром на мороз-то не выгонят. И когда застали ее за этой постирушкой, то
обозлились вконец. Распахнули все окна в душевой, уже как бы выставив ее на
мороз, выкуривая из душевой холодом.
Она еще цеплялась за туалет, что хочет по нужде - это их обреченная
безысходная хитрость. Говорит, я же человек, куда же мне нужду справлять. И
тут все кругом как озверели: человек?! человек?! Тот беспощадный напор, ор
почти нечеловеческий, и был ей приговором, только тогда она, кажется, и
осознала, что места ей здесь нету и что наступил конец.
Все сырое тряпье, которое не имела сил даже толком выжать, долго и
мучительно напяливала - одеванье ей давалось совсем тяжко. На обмотки
никаких сил ей уж не хватило - и по стеночке поползла. Но охранники ей
запретили стенки лапать и она уж выходила бочком, как по карнизу. Даже когда
наружу выбралась, запрещали о стену больничную опираться, чтобы не замарала.
Еще хотели проверить на ней перцовую ударную смесь из баллончика, хотели в
нее напоследок прыснуть и поглядеть, как будет действовать, но раздумали в
конце концов мараться и дали выползти на мороз, только пригрозив, чтоб
отползла подальше от больницы.
Это зверство обычной жизни каждый по-своему прожили обычные люди, но
прежде того обернулось все зверством именно по воле обычных людей - оглохших
и слепых. Что я знаю и что могу сказать, не устраивая ни над кем показного
суда совести - это что никто друг друга не смог возлюбить. Еще скажу, много
раз потом видя эту картину перед глазами, что никто не привык к этому
плохому - всем было тошно, обрыдло. Привыкает человек только к хорошему.
Даже рецидивист ворует и убивает не потому, что привык к плохому, а потому
что ему неведомо хорошее. А это хорошее есть только одно - уважение себя и
других, простодушие гордости человека. Никто не мог себя уважать - и потому
сделалось это зверство, где все были участниками и все-то были жертвами,
хоть опять же это дико и несправедливо может звучать. Не были русскими. Не
были даже в этой комнатушке больничной не то что из одного народа, но и рода
человеческого. И так вот - перестали уже быть и людьми. Уважать в себе и в
другом возможно только человека, именно человека, то есть самое общее и
одинаковое, что есть в каждом из без всяких различий - человеческую жизнь.
Когда-то люди жили на Хитровке. Когда-то люди жили и в России. Были
писатели и обыватели. Но теперь все не то и не так. Путь к счастью, путь из
преисподней: излечить в человеке униженность, всеми способами какие есть у
общества бороться со всеми способами унижения человека. Уважение - это же и
есть доподлинное сострадание. Для русских оказалось это слишком легковесным,
незначащим - и теперь мы сполна ощутим, сколько весят и значат взамен
идеальных вопросов о греховности и любви эти осмеянные, оскверненные слова о
человеке, добытые со дна жизни - но там, где не кончается и подыхает, а