"Эдгар Пенгборн. Дэви ("Постхолокостские истории" #1) " - читать интересную книгу автора

мне, забиралась под одеяло, костлявая и теплая. Мы играли в наши неуклюжие
игры, не слишком умело; гораздо лучше я помню ее речь, тоненький голосок,
который невозможно было расслышать и с десяти футов. Рассказы о внешнем
мире, выдумки, а часто (и это очень пугало меня) разговоры о том, что она
намерена сделать со всеми в этом заведении, исключая лишь меня... Да все что
угодно, начиная от поджога здания и заканчивая умыслом вышибить мозги отцу
Милсому, если, конечно, они у него вообще есть...
Я думаю, ее выслали из Скоара. Когда выпустили меня самого, на два года
повзрослевшего, но все еще скучавшего по ней, мне так и не удалось отыскать
ее след или разнюхать, что с ней случилось. Я узнал лишь, что потерянные
возвращаются в нашу жизнь далеко не столь часто, как это сплошь и рядом
происходит в слезливых романтических историях, которые за монетку-другую вам
расскажет попрошайка-сказитель на перекрестке.
Кэрон сейчас должно быть тридцать, если, конечно, она еще жива. Иногда,
даже в постели с моей Ники, я вспоминаю нашу щенячью возню, жуткую
непоследовательность детских мыслей и воображаю, что наверняка бы узнал ее,
если бы увидел сейчас...
Я вспоминаю и еще одну, сестру Карнейшн, пахнувшую вперемешку дешевым
мылом и потом, которая по-матерински нежно относилась ко мне и пела песенки,
когда я был еще совсем малышом. Она была непомерно тучной, с глубоко
запавшими веселыми глазами и приятным правильным голосом. Мне было четыре,
когда отец Милсом пресек мои постоянные жалобные вопросы, сказав, что сестра
Карнейшн ушла с Авраамом. И я неистово ревновал ее к Аврааму, до тех пор,
пока кто-то не объяснил мне, что таким образом священники иносказательно
говорили о смерти. В девять лет меня отдали дворовым мальчишкой в трактир
"Бык и Железо" на Курин-стрит, где мне пришлось проработать до четырнадцати
лет и одного месяца, с какого момента я и начинаю свой рассказ. Жилье за
половину стоимости; после того, как государство забирало свои три четверти,
мне оставалось два доллара в неделю, и неофициально приходилось еще и
доплачивать за комнату. Овсяный хлеб, каша и все, что могло быть "поднято",
как говаривал папаша Рамли - мальчик вполне может вырасти на таком рационе.
А каша в "Быке и Железе" была гуще и вкуснее, чем любое приютское блюдо,
представлявшее собой нечто среднее между дуракавалянием и религией.


2


Однажды в середине марта, через месяц после моего четырнадцатого дня
рождения, я улизнул из "Быка и Железа" и пошел бить баклуши. Прошедшая зима
оказалась тяжелой: оспа, грипп - все сразу, разве лишь без бубонной чумы
обошлись. В январе выпало на дюйм снега; я редко видел столько снега сразу.
Теперь зима закончилась, и я мучился весенним беспокойством, грезил на ходу.
Я хотел и боялся тех ночных сновидений, из которых меня вырывало извержение
семени. Я пережил тысячи амбиций, погибших из-за моей лени; меня одолевала
усталость от ничегонеделания в то время, как все еще должно делаться,-
большинство детей называют это скукой, и я поступал так же, хотя детство уже
удалялось от меня, и достаточно быстро. Я видел, как ускользают мимо
нестерпимые часы, каждый день манил меня новым возможным завтра, но ничего
замечательного не происходило.