"Павел Пепперштейн. Диета старика " - читать интересную книгу автора

бессмертия), и получается неплохая (при этом совершенно бессознательная)
пародия на столь раздражающий автора "Диеты" "кроткий дух серьезности". Хотя
в строгом смысле и лампа Мерике - своеобразный культурный мухомор, сияние
которого способно опьянять и излучать власть, не довольствующуюся простой
кажимостью (выходящую за пределы scheint в смысле Эмиля Штайгера,
т.e.videtur).
Книга Пепперштейна внешне производит барочное впечатление: множество
лепнины скрывает несущие конструкции, линия фасада прихотливо изломана
пристроенными позднее башенками, балкончиками, бельведерами, вес которых все
более непосилен для Гераклов и кариатид детства. Но это впечаление ложно,
если принять определение барокко Делезом как "последней попытки восстановить
классический разум, распределяя дивергенции по соответствующему количеству
возможных миров, отделенных друг от друга границами. Возникающая в одном и
том же мире дисгармония может быть чрезмерной, - она разрешается в аккордах,
так как единственные нередуцируемые диссонансы находятся в промежутках между
разными мирами... Это воссоздание могло оказаться разве что временным.
Пришла эпоха необарокко - дивергентные миры наводнили один и тот же мир,
несовозможности вторглись на одну и ту же сцену - ту, где Секст насилует и
не насилует Лукрецию, где Цезарь переходит и не переходит через Рубикон, а
Фан [имеется в виду герой рассказа Борхеса, известного по-русски в двух
переводах - "Сад расходящихся тропок" и "Сад, где ветвятся дорожки". - М.Р.]
убивает, делается убитым и не убивает, и не делается убитым"14. Понятно, что
идеально барочными являются для Деле-за "несовозможные" миры лейбницевских
монад, а необарокко репрезентируется Борхесом и додекафонией. Паша вносит в
этот необарочный мир существенный элемент - эйфорию, принцип равного
наслаждения каждым из его по определению поддельных сияний. Он хочет быть
писателем, не теряя статуса обычного сновидца (у него есть план издать книгу
своих "действительных" снов), графика, члена медгерменевтики и просто
частного человека (старый бодлеровский проект "жизни как искусства").
Написанные им "модные" тексты разлетаются под напором интерпретаций, рисунки
заговариваются, фигура речи наносится на "уникальную" и бесконечно
репродуцируемую плоскость15.
По возрасту Павел Пепперштейн мог бы быть моим сыном, но я - и в этом
я, кажется, не одинок - не могу представить себе его в этом качестве. В
чем-то он реализовал идеал выпадения из детства в глубокую старость, что на
поверхности выражается в странном, уникальном в моем опыте двоении. Прощаясь
с его книгой, я выразил бы этот парадокс самыми простыми словами: "До
свидания, внучек: ты - мой дедушка".

Москва, 10- 26 февраля 1998 года.


Примечания

1. Механизм функционирования одного из таких речевых психозов
(противопоставляемого неврозу "немецкой вины") разбирается на материале
пьесы В. Сорокина "Hochzeitsreise" в моем эссе "Борщ после устриц"("Место
печати", X, 1997, с.142-155).
2. В "Искусственном рае" Бодлер, имея в виду гашиш, связывает
невозможность рассказать о наркотической экстатике не просто с параличей