"Иная" - читать интересную книгу автора (Хаббард Сьюзан)

ГЛАВА 7

Но я не могла примириться с ее смертью, пока не узнаю, кто убийца. Макгарриты действительно были «семьей, дотоле счастливой, ныне охваченной скорбью», и они заслужили знать — все мы этого заслуживали, — что произошло на самом деле.

В пронзительно холодный январский день я испытала удивление и странное облегчение, когда отец сказал мне, что ближе к вечеру нам позвонит агент ФБР.

Агента звали Сесил Бартон, и он оказался первым афроамериканцем, переступившим порог нашего дома. Что, с трудом верится? Не забывайте, мы в Саратога-Спрингс вели уединенную жизнь.

Отец проводил Бартона в гостиную, и первое, что я в нем отметила, был запах: густая смесь табака и мужского одеколона. Бартон пах хорошо и смотрел на меня так, как будто знал, что я так думаю. Костюм его был красиво сшит и удачно подчеркивал мышечный рельеф, не будучи при этом тесным. Взгляд у него был усталый, хотя ему не могло быть больше тридцати пяти.

Агент Бартон пробыл у нас всего час, но за это время выудил из меня информации о Кэтлин больше, чем, как я полагала, у меня имелось. Поначалу он расспрашивал о нашей дружбе в самой непринужденной манере: «Как вы познакомились?», «Как часто бывали вместе?» Затем пошли вопросы более конкретные: «Ты знала, что она завидует тебе?» и «Как давно у тебя роман с Майклом?»

Я честно отвечала на каждый вопрос, хотя не думала, что это что-нибудь даст. Затем попыталась представить, о чем на самом деле думает агент, пока говорит, и обнаружила, что могу читать некоторые его мысли.

Смотришь в глаза другому, и его мысли как будто телеграфом передаются в твое сознание: ты точно знаешь, что он думает в данный момент. Иногда даже смотреть не надо — достаточно сосредоточиться на словах, и они приведут тебя к мыслям.

Бартон, как я поняла, подозревал, что мы с отцом каким-то образом замешаны в смерти Кэтлин. Не то чтоб у него имелись какие-то конкретные доказательства — просто ему не нравился «расклад» (слово, которое я никогда прежде не употребляла даже в мыслях). Он проверил наше прошлое: я поняла это, так как он постоянно мысленно возвращался к нему, особенно когда смотрел на отца. («Кембридж, значит? И внезапно свалил оттуда. Это было шестнадцать лет назад. Сколько этому парню лет? Он выглядит не больше чем на тридцать. Небось, ботокс юзает, пижон. Сложен, как марафонец. Но где загар?»)

— А где же миссис Монтеро? — спросил Бартон моего отца.

— Мы разъехались, — ответил отец. — Я не видел ее уже много лет.

Бартон подумал: «Проверить соглашение о разъезде».

Все эти мысли я улавливала, но время от времени теряла контакт. По-моему, помехи вызывались чем-то вроде ментальных статических разрядов.

Я перевела глаза на отца, чей взгляд был весьма красноречив: он знал, чем я занимаюсь, и хотел, чтобы я прекратила.

— О чем вы с Майклом говорили, когда он вез тебя домой в тот вечер? — врезался в мои мысли вопрос Бартона.

— Не помню, — ответила я.

Это была моя первая ложь ему, и, похоже, он это понял.

— Майкл сказал, что дела приняли, — его карие глаза, казалось, расслабились в это мгновение, — довольно жаркий оборот. — В следующий миг взгляд его слова стал настороженным.

— Это действительно необходимо? — вмешался отец.

Его бесстрастный тон каким-то образом излучал отвращение.

— Да, мистер Монтеро, — сказал Бартон. — Я уверен, что действительно необходимо установить, что Ариэлла делала в тот вечер.

Я хотела послушать, что он думает, но сдержалась. Вместо этого я склонила голову набок и пристально посмотрела на Бартона, не вчитываясь в его взгляд.

— Мы целовались, — сказала я.

Выпроводив Бартона, отец вернулся в гостиную. Не успел он сесть, как я спросила:

— Помнишь Мармеладку, соседскую кошку? Ты знаешь, кто убил ее?

— Нет.

Мы обменялись настороженными взглядами. Затем он покинул помещение, направившись в сторону подвала.

Я терялась в догадках. Солгал ли он Бартону? Если нет, то почему его не было в гостиной, когда я вернулась домой? Он ведь человек привычки, А если он все-таки солгал, то где находился в тот вечер?

И под всеми этими вопросами — один, настоящий: «Имеет ли папа отношение к гибели Кэтлин?» Так я это формулировала. Я не могла себя заставить подумать: «Не он ли ее убил?»

Да, Бартон пробыл у нас всего час, но атмосфера в доме изменилась. Он ввел в нее элемент, никогда не присутствовавший здесь прежде: подозрение. Когда я поднималась наверх, звук моих собственных шагов по ступеням, форма марокканских подушек на площадке, даже картины на стене — все казалось мне незнакомым и таинственным, почти зловещим.

Я включила ноутбук и поискала в Интернете Кэтлин. Ничего особо нового я не обнаружила, только в блогах кто-то писал, что ее убил один из участников, а несколько других возражали. Их диалог поразил меня такой глупостью, я даже читать не стала.

Повинуясь безотчетному порыву, я набрала «Сара Стефенсон». Результатом явились более трехсот сорока тысяч ссылок. Добавления слова «Саванна» к ее имени сузило их число до двадцати пяти тысяч. Я прокручивала страницу за страницей, но ни одна не совпадала — имя и фамилия упоминались по отдельности в разных контекстах.

Поиск по «Рафаэль Монтеро» обернулся ссылками на персонаж фильмов о Зорро. Еще «Монтеро» оказалось названием спортивного фургона на легковом шасси. Вот унижение-то!

Я сдалась, не хотела больше думать. У меня на секретере лежала книжка «В дороге», одолженная мне Майклом, и я решила провести вечер, читая в кровати.

Спустя час или около того я отложила книгу, ошеломленная манерой изложения. Керуак странно обращался со своими персонажами — ни одна из женских фигур не показалась мне живой, а большинство мужских образов выглядели безумно идеализированными — но описания были красивы, подробны и порой почти лиричны. От этой книги мне захотелось путешествовать, увидеть Америку, какой ее видел Керуак. Я чувствовала, что меня ждет бескрайний мир, и никакое копание в Интернете не научит меня тому, что даст опыт.

Когда я снова спустилась вниз, мои подозрения касательно отца рассеялись, и дом снова выглядел родным. Впервые за несколько недель я почувствовала, что голодна. Пошарила в кухне по буфетам и нашла банку с супом-пюре из спаржи. Поискала в холодильнике молоко, но последняя коробка была куплена миссис Макги сто лет назад и уже скисла, пришлось разводить суп водой.

Пока еда грелась, я сидела за столом, читала мамину кулинарную книгу и составляла список покупок. Первый в своей жизни. По магазинам всегда ходила миссис Макги.

Когда суп сварился, я налила его в миску и почему-то бухнула туда ложку меда из стоявшей в кладовке банки.

Когда я ела, вошел папа. Он взглянул на мою еду, потом на меня, и я поняла, о чем он думает: мама клала в суп мед.

В гостиной после ужина отец безо всяких напоминаний продолжил свой рассказ.

В год, когда ему исполнилось двадцать семь, его пригласили руководить постдиссертационными исследованиями в Кембридже. Его друга Малкольма тоже пригласили, и они вдвоем устроили так, чтобы Деннис сопровождал их в качестве лаборанта.

При мысли о расставании с мамой отец испытывал смешанные чувства, но после некоторых сомнений поначалу она заставила его поехать.

— Это поможет тебе выйти в люди, — твердила она ему.

И отец поехал. Подписав кое-какие бумаги и распаковав книги и одежду в новой квартире, он осознал, насколько ему одиноко. Малкольм с Деннисом снова уехали, на конференцию в Японию. Он мог бы поехать с ними, но хотел побыть один и подумать.

До начала осеннего триместра оставалась еще неделя, и он решил совершить краткую поездку по Англии. Проведя пару дней в Лондоне, он взял машину и направился в Корнуолл.

Отец хотел подыскать место, где они могли бы остановиться, когда мама сумеет вырваться к нему следующей весной. Сначала они поедут в Беркшир, чтобы она могла увидеть «кельтскую лошадь», вырезанную в склоне холма близ Аффингтона, о которой всегда говорила, затем они поехали бы дальше, в Корнуолл. Он нашел гостиницу с завтраком в конце извилистой дороги, приведшей его в рыбачью деревушку Полперро, и провел три дня в комнате на верхнем этаже, читая и слушая крики чаек, вьющихся над бухтой внизу.

Каждый день он ходил гулять по горным тропам. Большую часть предыдущих пяти лет он провел в классах и лабораториях, его тело жаждало физических нагрузок, они также поднимали его дух. Как сильно ни скучал он по маме, но начал думать, что с разлукой можно справиться.

По пути обратно в Кембридж он остановился в Гластонбери, небольшом городке на Сомерсетских равнинах под сенью священного холма. Сара описывала его как центр «альтернативной мысли», место, которое он должен посетить.

Там случились три странных происшествия. Отец шел по Бенедикт-стрит, как вдруг под колеса еду щей навстречу машины бросился черный пес. Автомобиль вильнул и врезался в поребрик с такой силой, что лобовое стекло разлетелось, брызнув осколками во все стороны. Папа остановился, чтобы вместе с другими прохожими убедиться, все ли в порядке с водителем. Женщина съежилась за рулем, но выглядела скорее потрясенной, нежели раненой. Он пошел дальше, под ногами хрустели стекла.

Увидев вывеску кафе «Синяя нота», он сразу подумал о Саре. Она обожала синий цвет и считала счастливым все, в чьем названии он присутствовал. Он вообразил, как привозит ее в Гластонбери весной, ведет ее по Бенедикт-стрит и смотрит, как озаряется светом ее лицо при виде вывески. Зайдя внутрь и заказав сэндвич, он представил ее сидящей за столиком перед ним.

Женщина, подошедшая принять у него заказ, сказала, что он «пропустил все веселье». За несколько минут до этого, по ее словам, один из посетителей закончил обедать, затем встал и начал методично снимать с себя одежду, которую аккуратно сворачивал и клал на стул. Она указала на стул, где лежала небольшая стопка сложенной одежды. Затем, сказала она, голый человек выбежал из кафе и пересек улицу.

— Кто-нибудь наверняка вызвал полицию.

Клиенты за другими столиками обсуждали происшествие. Все сошлись во мнении, что человек был не местный.

— Сумасшедший, наверное, — сказал один.

Поев и расплатившись, отец направился обратно к парковке. Когда он переходил улицу, навстречу ему попался слепой. Это был крупный, очень полный мужчина, причем абсолютно лысый. Он постукивал перед собой белой тростью. По мере его приближения папа заметил, что глаза у незнакомца совершенно белые, как будто зрачки закатились. За секунду до того, как разминуться, слепой повернул к отцу голову и улыбнулся.

Отец ощутил прилив адреналина… и еще что-то, чего никогда не чувствовал прежде. Он вдруг осознал, что находится в присутствии зла. Ускорил шаг, а спустя минуту оглянулся. Тот человек исчез.

По дороге обратно отец заново проигрывал эти сцены в голове, но не смог извлечь из них никакого смысла. Позже он в виде шутки рассказал Деннису и Малкольму о том, что в Гластонбери видел человека, прикидывавшегося слепым, сказал, что это был дьявол. Когда товарищи подняли его на смех, он пожалел, что не может по-прежнему разделять их скептицизм.

Здесь отец умолк.

— Ты веришь в дьявола? — спросила я.

— Это не был вопрос веры, — ответил он. — Мои инстинкты сработали моментально: я столкнулся со Злом. До этого я даже не мыслил подобными категориями.

Я хотела, чтобы он вернулся к рассказу, поведал мне вещи, которые мне хотелось знать больше всего. Мне нравилось, как он произносит мамино имя: Сара.

— Похоже, ты был другим в те дни, — сказала я, наводя его на прежнюю тему. — Пешие походы, игры на пляже. В юности ты не страдал… — я замялась, — волчанкой?

Он поставил стакан на покрытый мраморной столешницей столик красного дерева рядом с креслом.

— Тогда я был здоров. Солнечный свет не раздражал меня. Еда не имела значения. Я обожал Сару и свою работу. У меня не было материальных проблем, благодаря полученному от отца наследству. Будущее, — он криво улыбнулся, — выглядело безоблачным.

Дьявол, встреченный моим отцом в Гластонбери, не шел ни в какое сравнение с дьяволом, поджидавшим его в Кембридже.

Изначально он работал под руководством профессора А. Г. Симпсона, мягкого, даже застенчивого человека, чьи прекрасные манеры не могли до конца скрыть его интеллект. Гранты, выделенные Симпсону на исследования, достигали миллионов фунтов, основной упор делался на изучение стволовых клеток.

Но всего через несколько месяцев отца и Малкольма начал буквально домогаться — иначе не скажешь — другой профессор с кафедры гематологии, Джон Редферн. Редферн работал в области переливания крови, и его лаборатории участвовали в экспериментах Государственной донорской программы в Адденбрукском госпитале.[14]

На этом месте я отца перебила:

— Ты мне почти ничего не рассказал о Малкольме.

— Он был моим ближайшим другом. Малкольм был высоким, всего на пару сантиметров ниже меня, у, него были светлые волосы, которые он расчесывал на пробор слева, и они падали ему на лоб, очень белая кожа, он мгновенно краснел, если смущался или сердился. Он был умен и недурен собой — по крайней мере, женщины в то время придерживались такого мнения. Но ему нравилось разыгрывать из себя мизантропа и закоренелого циника. Друзей у него было немного.

Когда Малкольм зашел в тот день за папой, на нем, как обычно, был застегнутый на все пуговицы кардиган и белая сорочка с галстуком. Он взял напрокат машину, и они поехали в незнакомый ресторан на другом конце города на встречу с Редферном. Это оказалось душное, прокуренное место, где краснорожие дельцы поглощали ростбифы с кровью и двойным гарниром.

Когда они вошли, Редферн поднялся из-за столика. В зале повисла тишина, бизнесмены изучали вновь пришедших. На отца с Малкольмом часто таращились в общественных местах. Вид у них был не британский.

Редферн был метр семьдесят ростом, темноволосый и темноглазый, носатый и с красноватой кожей. Привлекательностью он не отличался, но всякий раз, когда отец встречал его в студенческом городке, он шел в обществе какого-нибудь красивого спутника.

За красным вином и красным мясом Редферн изложил свой план. Он хотел создать небольшую самостоятельную компанию для разработки базы данных образцов сыворотки с целью использования их для распознавания заболеваний. Он долго распространялся на тему, насколько могли бы Малкольм с отцом усилить потенциал такой компании, о том, как бы они разбогатели.

Малкольм сказал:

— О да, именно за деньгами мы и гонимся.

Насмешка в его голосе, похоже, удивила Редферна.

— Я думал, все янки помешаны на презренном металле, — сказал он.

Насчет отца с Малкольмом Редферн ошибался. У них обоих уже было слишком много денег. Прадед Малкольма, Джон Линч, сделал состояние в американской сталелитейной промышленности, и Малкольм был миллионером. Источником папиных денег был фонд, основанный его отцом, богатым немцем, разбогатевшим еще больше за счет неких темных дел, которые он вел в Латинской Америке после Второй мировой войны.

После слов Малкольма отец взглянул поверх окровавленных тарелок и заляпанных салфеток на их собеседника и заметил вспышку гнева в его глазах. Однако это выражение тут же сменилось гримасой печальной мольбы.

— Обещайте хотя бы подумать над моим предложением, — сказал Редферн самым смиренным тоном.

Они предоставили Редферну оплачивать счет, а сами уехали, насмехаясь над ним между собой.

Я заерзала в кресле.

— Засыпаешь? — спросил папа.

Я не знала. Я утратила чувство времени.

— Нет. Ноги хочется вытянуть.

— Может, закончим на сегодня? — предложил он с явным воодушевлением.

— Нет, — сказала я. — Я хочу услышать все до конца.

— Стоит ли? Я не хочу расстраивать тебя.

— Вряд ли найдется еще что-нибудь, способное меня расстроить, — заявила я.

Спустя несколько дней папа случайно встретил Редферна в центре города. Профессор шел с высокой шведкой из Кавендишской лаборатории. Они обменялись приветствиями. И тут отец обнаружил, что не может шевельнуться. Ноги не гнулись. Он смотрел Редферну в глаза, попытался отвести взгляд — и не смог.

Прошла целая минута, прежде чем он почувствовал, что снова обрел способность двигаться. Тогда он перевел взгляд с Редферна на женщину, но та избегала смотреть в его сторону.

— До скорой встречи, — сказал Редферн.

Отцу хотелось убежать. Вместо этого он спокойно пошел прочь, преследуемый звуками их смеха.

Примерно неделю спустя Малкольм позвонил и пригласил отца к себе на чай. Папа сказал, что слишком занят.

— Я сегодня видел изумительный гемоглобин, — сказал Малкольм.

Малкольм был не из тех, кто легко разбрасывается словами типа «изумительный». Этого было достаточно, чтобы соблазнить папу.

Поднимаясь по лестнице в квартиру Малкольма, отец почувствовал резкий запах горелого хлеба. На стук никто не ответил, но дверь оказалась не заперта, и он вошел.

В гостиной у Малкольма, как обычно, горел камин, а рядом с ним стоял Редферн с кочергой в руке, на конце которой дымился обугленный кусок хлеба.

— Люблю подгорелые тосты, — сказал он, не оборачиваясь. — А вы?

Малкольм явно отсутствовал.

Редферн предложил отцу сесть. Хотя ему хотелось уйти, он сел. Кроме запаха горелого хлеба он различил еще один, весьма неприятный.

Он хотел уйти. Но сидел.

Редферн говорил. Папа нашел его одновременно гениальным и глупым. Словечком «гениальный» в Кембридже швырялись направо и налево, пояснил отец и добавил, что, на его взгляд, во всех крупных научных центрах нравы примерно одинаковы. Он сказал, что академические заведения напоминали ему плохо управляемый цирк. Профессура походила на недокормленных зверей, замученных сидением в изначально слишком тесных клетках и потому вяло реагировавших на щелканье бича. Воздушные гимнасты с занудной регулярностью падали в плохо натянутую сеть. У клоунов был голодный вид. Шатер протекал. Публика была невнимательна, нестройно орала не в тех местах, где надо. А когда представление заканчивалось, никто не хлопал.

(К развернутым метафорам, как приему, отец время от времени прибегал, подозреваю, не только для иллюстрации рассказа, но и для собственного развлечения. Образ дурно организованного цирка мне понравился, поэтому я вставила его сюда.)

Отец смотрел, как Редферн расхаживает по комнате, разглагольствуя о философии… обо всем на свете. Он сказал, что хочет узнать больше о папиных моральных принципах, но, прежде чем отец успел ответить, заговорил о своих. Редферн считал себя прагматиком.

— Согласны ли вы, — начал он, — что единственный долг человека — производить как можно больше удовольствия.

— Только если произведенное удовольствие эквивалентно уменьшению боли. — Отец скрестил руки. — И только если удовольствие одного человека столь же значимо, сколь и удовольствие других.

— Ну что ж. — В отсветах камина лицо Редферна казалось краснее, чем всегда, и вдруг показалось отцу исключительно уродливым. — Согласитесь, что количество удовольствия или боли, производимое действием, является главным критерием определения того, какие действия выполнять.

Отец сказал, что согласен. Он чувствовал себя так, как будто присутствовал на очередной лекции по этике.

— Многие действия неправильны, поскольку вызывают боль, — продолжал Редферн, размахивая кочергой с почерневшим ломтиком хлеба на конце. — Вы согласны? И если можно продемонстрировать, что действие приведет к боли, это само по себе будет достаточной причиной не предпринимать его.

В этот момент папа уловил краем глаза какое-то движение у себя за спиной. Но, обернувшись, ничего не увидел. Тошнотворный запах, казалось, усилился.

— Тогда можно сделать вывод, что существуют случаи, при которых необходимо причинить боль сейчас, дабы избежать большей боли в будущем, или получить в будущем удовольствие, которое стоит нынешней боли.

Отец сцепился взглядом с Редферном, пытаясь разгадать, к чему тот клонит, сзади подошел Малкольм, запрокинул ему голову и вонзил зубы в шею.

— Каково тебе было? — спросила я отца.

— Тебе не противно слушать об этом?

Я была одновременно насторожена и бесстрастна.

— Ты обещал рассказать мне все.

Боль была страшной, обжигающей, отец никогда прежде такой не испытывал. Он безуспешно пытался вырваться.

Малкольм держал его в неловких объятиях, которые были бы немыслимы, будь папа способен размышлять в тот момент. Он пытался повернуть голову, чтобы взглянуть Малкольму в лицо… должно быть, тут-то он и потерял сознание, но успел заметить Редферна, который с явным удовольствием наблюдал за этой сценой с противоположного конца комнаты.

Отец пришел в себя, лежа поперек дивана. Провел ладонью по лицу и понял, что все оно испачкано полузапекшейся кровью. «Друзей» в комнате не было.

Он сел. Голова казалась опухшей и словно набитой ватой, руки и ноги слушались плохо, но ему хотелось быстрее убежать оттуда. Камин погас, в комнате было холодно, но запахи горелого хлеба и иного, неизвестного вещества, еще держались. Теперь они казались почти аппетитными, как и незнакомый медный привкус во рту.

Нервы были натянуты до предела. Он чувствовал опустошенность, но в то же время жилы, казалось, наполнились чем-то вроде адреналина. Ему удалось встать и дойти до уборной. В мутном зеркале над раковиной он увидел рану на шее и корку крови вокруг рта. Стук сердца отзывался в голове металлическим звоном.

Напротив уборной была закрытая дверь в спальню, незнакомый запах шел оттуда. Должно быть, там находится что-то мертвое, подумалось отцу.

На полпути вниз он увидел, что к лестнице подходят Редферн с Малкольмом. Он стоял на площадке и смотрел, как они приближаются.

Папа ощущал стыд, гнев и жажду мести. Однако они поднимались к площадке, а он ничего не предпринимал.

Редферн кивнул. Малкольм взглянул на него и отвернулся. Волосы падали ему на глаза, лицо было красным, как будто он недавно тер его. Глаза казались тусклыми, равнодушными, и он ничем не пах вообще.

— Объяснения бесполезны, — сказал Малкольм, когда отец потребовал таковых. — Но однажды ты поймешь, что это для твоего же блага.

Редферн покачал головой и стал подниматься дальше, бормоча:

— Ох уж эти американцы. Начисто лишены чувства юмора.

— Ты понимал, кем стал?

— Понятия не имел, — ответил он. — Я смотрел фильмы, читал какие-то книги… но думал, что все это вымысел. В основном так и было.

— Ты умеешь превращаться в летучую мышь?

Он посмотрел на меня с невольным разочарованием.

— Нет, Ари. Это сказки, а жаль. Я бы очень хотел уметь летать.

Я начала формулировать очередной вопрос, но он сказал:

— Тебе пора спать. Остальное расскажу завтра.

Оказывается, у меня затекли ноги. Напольные часы пробили четверть первого. Я покрутила ступнями и медленно встала.

— Папа, а я — тоже?

Разумеется, он понял, что я имела в виду.

— Похоже, все идет к тому.