"Анри Перрюшо. Жизнь Сера " - читать интересную книгу автора

результатам, позволяет явиться на свет зрелым творениям человеческого гения.
Подобные шедевры, если сравнить их с многообразием предпринимаемых попыток,
остаются бесконечно редким явлением. Закон мира - это неудача; успех всегда
исключение, своего рода чудо. Действительно, в этой области дело обстоит так
же, как и в жизни, в природе, где миллионы зародышей должны погибнуть, чтобы
один из них превратился в плод. И если есть в юности некая патетика, то она
происходит именно из этого - из уверенности в том, что большая часть
занимающих умы молодых людей мечтаний так никогда и не сбудется.
Мечта, не дающая Сера покоя, обладает тем преимуществом, тем
несравненным жизненным началом, что она проступает из всех пор его существа
и питается этой живительной субстанцией. А кроме того, у нее есть и другое
не менее значительное преимущество: она согласуется с одной из
фундаментальных особенностей эпохи, одним из наиболее действенных ее
факторов - верой в могущество науки. Последняя дает о себе знать повсюду.
Науку не только считают способной "сказать человеку последнее слово об
устройстве мира", она также оказывает мощное влияние на сферы деятельности,
казалось бы для нее совсем чуждые. Внимательный читатель Клода Бернара и его
"Введения в изучение экспериментальной медицины", Эмиль Золя, который
недавно впервые добился большого успеха, опубликовав роман "Западня", хочет
быть научным романистом, романистом "экспериментальным"; да и не говорил ли
сам Флобер: "Чем дальше уйдет искусство, тем более научным оно станет.
Литература будет все больше принимать облик науки"? Поиски Сера шли в том же
направлении. Людям, отмеченным свыше, всегда удается уловить веяния своей
эпохи.
Как-то Леман в разговоре со своими учениками упомянул между прочим этих
"сумасшедших", "невротиков", то есть импрессионистов в восприятии
академических мэтров. В апреле 1879 года на авеню де л'Опера открылась их
четвертая выставка. Сера посетил ее вместе с Аман-Жаном и еще одним школьным
товарищем, Эрнестом Лораном, юношей живым, очень любознательным, наделенным
нетерпимостью двадцатилетнего человека, который не без раздражения
воспринимал покровительственный тон Лемана. Все трое пошли на эту выставку
из чистого любопытства, но каково же было их изумление, когда они окунулись
в совершенно иной мир. И хотя на ней были представлены далеко не все
импрессионисты - в частности, там отсутствовали Ренуар, Сезанн и Сислей[8],
они получили от выставки "неожиданный и глубокий шок"[9]. Рассматривая
картины Моне, Дега или Писсарро, Сера и его товарищи вдруг осознали, что в
сравнении с этой подвергаемой хуле живописью творения академиков не стоят и
ломаного гроша. Лоран злорадствовал: не был ли он прав, утверждая, что Леман
предает Энгра, опошляет и извращает его уроки? Жизнь бушует здесь, она
согревает своим теплом полотна импрессионистов. Больше других им понравился
Моне. Позднее они увидят в Салоне картины Ренуара и будут восхищаться его
полотном "Мадам Шарпантье со своими детьми" и "Портретом Жанны Самари".
Это открытие, каким бы ошеломляющим оно ни было, не изменило планов
Сера. В отличие от Эрнеста Лорана он не собирался впредь рассматривать
импрессионистов как своих учителей. Однако он также был убежден, что Школа
изящных искусств уже не способна больше чему-то его научить. Аман-Жан
разделял эту точку зрения; он бредил Италией, думал о мастерах
Проторенессанса, о великих тосканцах, о Боттичелли... Друзья пришли к
единому мнению: возвращаться к Леману бесполезно; они решили покинуть школу
и в складчину снять мастерскую, чтобы работать там по своему усмотрению.