"Елена Первушина. Охота на Джокера." - читать интересную книгу автора

бы за то, чтоб узнать правду. Даже Кэвин, сын Клода, уехавший много позже в
Аржент вместе с Ридой, и тот почти ничего не знал об отце.
Прозрачный колпак, под которым она провела первые месяцы жизни, никуда
потом не делся. К всеобщему изумлению, слабоумной она не стала и даже болела
не чаще прочих детей. Но вот общаться с людьми она так и не научилась.
Играла всегда одна, слушала потихоньку разговоры взрослых, но сама рта не
открывала. И к лучшему - если бы она попробовала рассказать все, что
приходило ей в голову, переполошила бы многочисленных нянек и учителей.
Мир был заколдован. Весь - от капли воды на стекле, до огромной башни
на горизонте, которая называлась "мойофис", куда каждый день торжественно
уезжал отец, несомненно для того, чтоб получше рассмотреть солнце.
Огромную магию таили в себе все предметы в доме: шкафы с тяжелыми
дверцами, мамина пудреница с маленьким снежно-бледным букетом цветов,
запаянным в стекло крышки; щели между плитками на садовых дорожках - из них
вырастала трава, выползали маленькие рыжие муравьи. Резные завитки на
деревянных скамьях в церкви жили своей тихой жизнью. А что говорить о
деревьях, когда в одних щелях и складках коры пряталось столько тайн, что от
одного взгляда на них становилось горячо в животе!
И если целый день смотреть на это, затаив дыхание, в сладком столбняке,
то разве найдешь время говорить с людьми? Просто поскорее отвечаешь на их
вопросы, чтобы тебя оставили в покое.
Родители казались Риде двумя диковинными зверями. Позднее, когда она
научилась разбираться в искусстве, она научилась восхищаться и ими, ибо оба
были в своем роде шедеврами. Но, все равно, это было не похоже на нормальную
любовь.
Ноэми Дреймин принесла в семью Ларсенов не только горячую
еврейско-латиноамериканскую кровь, но и какое-то совершенно особое
достоинство, вековую привычку чувствовать в себе эту кровь и гордиться ею.
Одного поворота ее головы, неторопливого, с чуть приподнятым подбородком,
было достаточно для того, чтоб мужское сердце замерло, пропустив удар.
Инстинктивно мать умела уничтожать время, умещая века между двумя
словами. "Мы сами пасем свой скот," - говорила Ноэми, когда хотела
напомнить, что не любит непрошеных советчиков. И Рида сразу же видела
мексиканцев, сотни лет назад гнавших по степям мустангов, чуяла запах
конского пота и жар от скользящего в ладони лассо. А потом она проваливалась
еще глубже, к черноглазому народу в пестрых одеждах с завитыми бородами и к
их тучным стадам овец, что блеяли у заваленного камнем колодца. Другим
любимым словечком Ноэми было халоймес - на иврите "пустяки, ерунда" или
"сны". Спустя много лет, "халоймес" стали ремеслом и судьбой Риды.
Отец был совсем другой: весь здешний, сегодняшний, но невероятно
надежный. Веселый собутыльник, любитель хорошей компании, но жестокий и
безжалостный, едва речь заходила о делах. И все же Риде удавалось иногда
увидеть его лихим викингом, ценившим лишь добытое в набегах золото,
собственную удаль, да песни о славных деяниях его предков. Он и в бизнесе
держался так, будто удерживал равновесие на палубе драккара.
И все же, как ни тянуло ее к родителям, как ни кричала ей каждая
частица мира о своем совершенстве, Рида никогда не переступала границы
магического круга. И никогда не чувствовала себя одинокой и несчастной.
Единственной связью между ней и всеми остальными людьми был Клод, и этого
было достаточно. Но даже с ним она никогда не говорила о волшебстве. Не