"Михаил Петров. Пираты Эгейского моря и личность" - читать интересную книгу автора

науке и философии, особенно в философствующей науке, хотя теологические
костыли такой конструкции афишируются редко, может быть, даже не осознаются.
Так или иначе, но деистическая схема, противопоставив человеческой
ограниченной мудрости бесконечную божественную, превратив природу в место
неисчерпаемых залежей мудрости, открыла пути к познанию мира, философски (и
теологически!) санкционировала эксперимент, то есть внешне все получилось
очень похоже на описание научных чудес в одном из писем Эйнштейна: "Развитие
западной науки основано на двух великих свершениях: на изобретении
греческими философами логических систем (евклидова геометрия) и на открытии
в эпоху Возрождения возможности вскрывать причинные связи с помощью
систематического экспериментирования. Мне кажется, что удивляться здесь
приходится не тому, что китайские мудрецы не сделали этих решающих шагов,
атому, что эти шаги вообще были сделаны" (14, р. 15).
Нам, напротив, кажется, что удивляться здесь не приходится ни тому, ни
другому. Китайские мудрецы, как и индийские и египетские, мудрость последних
особенно высоко ценилась греками, не могли сделать этих шагов по той простой
причине, что у них не возникало Эгейских "тундровых" условий, в которых
вместе с развалом традиционной социальности разваливалась бы и ее
мировоззренческая форма, не было у них требования на пересмотр структуры
социальной памяти. С другой стороны, греки не могли не сделать первого шага,
вынуждены были пойти на философскую санкцию дуализма слова и дела, на
"изобретение логических систем", поскольку шаг этот был навязан новой
социальной реальностью: домами гомеровских героев и последующей их
интеграцией по слову в полисные структуры. Удивление может вызвать скорее
второй шаг, и удивление окрашенное не столько в причинные цвета, - движение
репродукции вынуждало задумываться над источниками нового знания, - сколько
в цвета теологические: слишком уж легко совершился этот шаг, и сама эта
легкость могла бы быть истолкована как "экспериментальное подтверждение"
христианских доктрин о сотворенности природы и о богоподобии человека.
Чтобы снять эти цвета христианской побежалости и понять, что же
произошло, почему наука рождается в христианской рубашке, нам нужно
вернуться к Одиссею и здесь, на входе, посмотреть, что же именно попало под
меч, отсекающий слово от дела. Сравнивая выход со входом, мы могли бы уже
более основательно судить о том, где здесь на выходе что: где христианство,
а где наука, и как они друг с другом связаны.
Прежде всего, и этот пункт требует постоянного внимания, судя по
структуре одиссеева дома в дуализме слова и дела представлена только
репродукция. В дальнейшем развитии этого дуализма в недрах греческой
философии опоpa на репродукцию только усиливалась, поскольку именно она
представлялась греческими философами и в действительности была в своих
программах той вечной и неизменной сущностью, на поиски которой нацеливались
усилия всех греческих, да и не только греческих философов. Соответственно, и
бог христианства, создатель и хранитель христианского миропорядка, был богом
стабильной репродукции, устойчивого порядка, высшей их санкцией.
Христианство породило науку не потому, что оно христианство, а как раз
вопреки этому обстоятельству: породило как собственное отрицание в условиях,
когда в установившемся порядке обнаружилось самодвижение, устраняющее
стабильный порядок и все его санкции. Платон мог вполне себе позволить
написать: "Бог все вещи, бывшие прежде совсем в ином состоянии, устроил так
прекрасно и великолепно, как это только было для них возможно. Это положение