"Илья Петров. Мой корчет-а-пистон в Болшеве (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

это тоже азартная игра. Я уже проигрался... думал вышку дадут. Еще раз
пощадили: червонец. Мне вот сорок шесть, а я бы пошел в коммуну, да не
возьмут, слишком наследил. Соглашайся, пока не поздно... и меня потом не
забудь. Поговори с Погребинским: мужик с головой.
Вот тут-то я задумался: "Как? Сам Алексей Погодин с охотой пошел бы в
Болшево? Что же это делается? Рушится блатной мир". Да я уже и на своей
шкуре стал понимать, чувствовать железную лапу закона: живешь, как на
острове, - куда ни ступи - тюрьма. Сгниешь в камере, лагерных бараках.
Примерно месяц спустя меня вновь вызвали в приемную, и я опять увидел
там болшевцев, а с ними невысокого черноглазого мужчину в кубанке, кожаной
куртке, с усиками над довольно толстыми, но подвижными губами.
- Вот этот парень ломается? - цепко глянув на меня черными глазами,
сказал он. - Не стал бы я возиться с тобой, да кореши за тебя просят,
говорят "Интернационал" хорошо играешь на трубе. Ну?
Я догадался, что это, наверно, и есть знаменитый Погребинский.
Сердце во мне учащенно билось, я вспотел: решалась судьба.
- А впрочем, не надо, - отрубил мужчина в кубанке: это действительно
был Погребинский. - Обойдемся. К нам просятся, и то не всех пока можем
взять.
"Верно, просятся", - вспомнил я Погодина и улыбнулся во весь рот.
- А кто вам сказал, что я не хочу? - сказал я Погребинскому. - Может, я
уже передумал и хоть вот так, в бахилах готов идти в коммуну?
Какую-то секунду взгляд Погребинского оставался острым, сердитым. И
вдруг он тоже улыбнулся, запустил пятерню в мои густые, отросшие волосы,
чувствительно дернул.
- Давно бы такой разговор.
И вот я в Болшеве.
Осмотревшись в коммуне, я понял, что лучшего места на земле, чем
Болшево, пожалуй нигде и не сыскать. Почему? Во-первых, во-вторых, и, в
третьих, - на свободе. В-четвертых, работа уже не в маленькой сапожной
мастерской, а на обувной фабрике, за станками. В-пятых, станешь вкалывать
на совесть - карман распухнет, в своем же болшевском кооперативе пальто,
костюм отхватишь, расплатишься, как буржуй, наличными, трудовыми. Клуб к
твоим услугам, кино, кружки самодеятельности, футбол. И еще что было очень
и очень важно - вокруг свои. Самолюбие - это, может, один из архимедовых
рычагов, которым Земля передвигалась. Никто тут не бросал мне в лицо: "Вор.
Каторжник". Сами такие. Полно корешей по воле, по отсидкам в разных
тюрьмах. Друг перед другом соревнуемся, стараемся не подкачать: в делах
воровских орел был, а теперь решка? Нельзя так.
Работу, понятно, выбрал себе на обувной. Мои напарники по цеху
старались, но опыта у них было маловато, а у меня еще к тому же - хватка.
Смотрю, норма по затяжке - тридцать пар. Поработал я, поработал, надоело
так. "Да что они, как раки, клешнями шевелят?!" И дал пятьдесят пар. В
цеху переполох, не верят, мастер пришел, профорг, директор - все
проверяют, дивятся. "Сделано чисто. Ну и малый!" Первые годы у нас в
Болшево было много вольнонаемных.
Видно, начальство наше не очень-то верило, что ворье станет работать
по-ударному. Да и надо же было нам с кого-то пример брать? Вот и ставили
москвичей. Из высококвалифицированных-то кто пойдет к архаровцам? Набрали
"подержанных", в годах уже: кто хромой, кто ревматичный. Увидев, что