"Илья Петров. Мой корчет-а-пистон в Болшеве (Сб. "Необычные воспитанники")" - читать интересную книгу автора

и... не пойму сегодняшнюю молодежь. Большинство, конечно, ребята здоровые,
учатся, работают. Но часть, и уж не такая малая... только руками
разводишь. Чего хотят? Чем интересуются? Мы не так жили. Знали цену куску
хлеба, цену крыши над головой, цену месту у слесарных тисков...
Я заметил в глазах Андрея легкую усмешку, скуку. Упорно продолжал:
- Считаешь: "Ну вот, запел старик-дирижер"?
Наверно, не раз отец с тобой так разговаривал? Уж наберись терпения,
послушай. Вот ты, сын рабочего, сам молодой слесарь, бесплатно обучаешься
в оркестровом классе. Коли захочешь, поступишь в институт, консерваторию -
двери таким широко открыты. Вот я, бывший воспитанник Рукавишниковского
приюта, обитатель асфальтового котла, милицейских камер, и то получил
образование...
Глаза у Андрея широко открылись, он остановился.
- Вы, Илья Григорьевич... вы... в асфальтовом котле, милицейской
камере? Вы не огово...
- Не оговорился, - перебил я. - Все, что ты стышал. - сущая правда.
Больше тебе скажу: не через одну тюрьму прошел я в своей жизни. Говорю для
того, чтобы ты понял, что дала народу Советская власть, построенный
социализм... который мы еще не так давно отстояли своей кровью от
гитлеровцев. Чего мы стоим?
По узкой тропинке мы пошли дальше в лес.
- Расскажите, Илья Григорьевич, - попросил Андрей.
И я выполнил его просьбу.
Родился я в 1906 году, рано осиротел, потеряв отца на войне, в
Мазурских болотах. Мать работала у господ горничной. Она была молодая,
красивая и подолгу в "хороших домах" не задерживалась: начинал приставать
хозяин или его старший сын, и мать получала расчет от ревнивой "барыни". А
там я стал подрастать: кому нужна прислуга с ребенком? И когда матери
потянуло на пятый десяток, она очутилась в Работном доме. Здесь вместе с
другими бесприютными женщинами она шила какие-то "бахилы" на фронт для
солдат. Я всегда ей помогал, удивляя сметкой и ловкостью. Так в десять лет
я стал "сапожником".
Когда мать умерла, меня отдали в приют к доктору Гаазу в Сокольниках.
Начинался голод, царь отрекся от престола. В Москве у власти были кадеты.
В 1918 году на складах Рязанского вокзала случился большой пожар:
горели, рушились склады. Я наловчился с ребятами таскать из развалин
сахар, картошку, хотя их и охраняли солдаты. Меня поймали раздругой,
признали "дефективным" и перевели в Рукавишниковский приют, считавшийся
исправительным.
Начальником там был сперва Забугин, после него - Шульц, но правили нами
"дядьки" - дюжие молодцы из отставных солдат, с тяжелыми кулаками, нередко
полупьяные. "Педагогические приемы" их, "внушения" заключались в карцере,
затрещинах, а то и побоях куда более тяжких.
Единственным светлым пятном в Рукавишникозском приюте для меня был
духовой оркестр. Шли в него ребята неохотно: тяни "до-о,ре-е, ми-и...",
разучивай на трубах гаммы, ноты, осваивай инструмент. Что тут интересного?
Преподавал у нас профессор Московской консерватории Михаил Прокофьевич
Адамов. В приюте Адамов получал продуктовый паек, возможно, поэтому и
поступил к нам преподавать. Обычно, кончая занятия, профессор Адамов
говорил: