"Татьяна Пьянкова. Спиридонова досада" - читать интересную книгу автора

даже, а долгое подземелье. По обеим сторонам свечи. Каждая теплится в своем
ореоле. Черная тень бродит туда-сюда... Все так, как Заряна рассказывала.
За световой завесой слышна какая-то возня: похоже, устроена там огромная
гулкая баня, где кто-то кого-то хлещет, правит, ворочает и скребет и, время
от времени, обдает крутым кипятком. Не смолкают вздохи, стоны, скрежет и
хруст, тупые удары и раздирающий душу вой.
- Преисподня! - ужаснулся Кострома и хотел захлопнуть дверь, но ее на
месте не оказалось. И под ногами никакой опоры. Неведомая сила уже влечет
его куда-то: не то опускает, не то возносит. И все слышней звуки вселенской
бани. А мимо - огни, огни... И не свечи в темноте, а пойми, что там: глаза
ли чьи, звезды ли, оконца ли каких виталищ? Все ли вместе?
Одно оконце поплыло рядом. Кострома вцепился в покатную раму, подтянулся,
припал глазами...
Спиридону оказалась видна палата, окутанная по стенам и потолку как бы
плотным, искристым куржаком. И пол снеговат. Белый стол посередке, а на том
столе распростерт голышом Федот Нахрап, тот самый Федот, которого - сорок
дней назад! - едомяне опоздали вынуть из петли. Лежит Нахрап, корчится,
зубами скрежещет и завывает так, что не только волосы - кожа вздымается на
голове Спиридона. Однако ж он словно припаян до окна - ни оторваться, ни
сгинуть в темноте.
Смотрит он, видит: опали Федотовы корчи, будто мужик другой раз помер;
чистое мерцание забрезжило над ним, стало сгущаться крохотными блестками,
собираться в светлый, живой колобок. Тело же подернулось синевой, пошло
пробелью, сделалось сизым, живот распух, суставы набрякли, ногти вытянулись
и затвердели, нос расквасился, нижняя губа отвисла, верхняя запала, уши
растопырились, бурые, тонкие черви полезли из тела. Они тут же костенели
щетиною...
Не прошло и нескольких минут, как со стола соскочил готовый черт. Он
ощупал себя, взвизгнул, подпрыгнул - хотел поймать над столом сияющий
сгусток, обжегся, взвыл, и все видимое растворилось в темноте. Но вой не
утих. Напротив. Заодно с пыхтением, вознею, чавканьем он все накапливался во
тьме. Кто-то толкнул Кострому, оторвал от опоры, швыранул в ненадежность,
где различил он тени чудищ, которые шевелили лапами, хвостами, плавниками и
крыльями. Схватываясь в темноте, они уже не расцеплялись: терзали друг
друга, кусками растрепывали на стороны. Куски пожирались сторонней
живностью.
Один отлетел, шлепнул Кострому по голове. Тот хотел отлепить ошметину, да
кто-то опередил и зачавкал перед самым его носом, обдавая вонью поганой
утробы. Спиридон дернулся прочь, но его ухватили, и вдруг оказался он лицом
к лицу с преображенным Нахрапом...
В человеке все подменно, только не глаза: в них основа сущего.
Когда-то Кострома побаивался Нахрапа, его коварства и диких шуток. Потому
избегал даже глядеть на него. Но тут он понял, что более бестыжих глаз в
жизни не видел. Спиридон постарался бы отделаться от цепких лап, но что-то
удержало его. А вглядевшись, Кострома застонал. Он признал в подлобных
впадинах чудища собственные глаза. Целовальник вывернулся, но Федот уловил
его за бабкину ладанку. Тогда Спиридон ловко присел, выскользнул из гайтана,
поднырнул под Нахрапа и застрял меж его ног. И опять крутанулся, и...
свалился в своей конторе с лавки...
В дверь кто-то колотился.