"Иосиф Пилюшин. У стен Ленинграда " - читать интересную книгу автора Завтрак состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной
каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался, поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать. Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его пуще прежнего. Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату коляску и остановились у койки солдата из Вологды. - Ну, Понурин, поедемте, - сказала сестра, стаскивая с головы раненого тюфяк и шинель. - Да что вы, сестрица, я еще ходить не разучился, пожалуйста, под ручку прогуляемся. - Нет, Александр Захарович, нельзя, в другой раз с удовольствием пройдусь с вами, а сегодня прошу ложиться. Красноармеец махнул рукой, запахнул полы халата, присел сбоку на коляску, как это делают мужики, везущие зерно на мельницу. пожилой санитар. Неуклюже, словно пьяный, раненый упал на бок в коляску. Спустя часа полтора его привезли обратно. - Ну как дела, Захарыч? - обратился я к соседу. - На этот раз не удалось отстоять, вырезали. - Как же это без твоего согласия? - удивился я. - Чудной! У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. "Ну что же, приступим?" - спросила хирург Наталья Петровна, и все тут. Раз-раз - и готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по сторонам, взяли меня за руки. Один, не знаю кто, седой мужчина, встал в изголовье. Я говорю: "Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет никаких средств, чтобы спасти?" - "Нельзя, дорогой товарищ. Нужно, понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому". Понурин осторожно дотронулся пальцами до марлевой повязки и задумчиво покачал головой: - Вырезали. Шутка сказать, сорок пять минут на операционном столе! Всю свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела. Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему тяжело говорить, и не стал больше его тревожить. Медленно шли суровые январские дни тысяча девятьсот сорок второго года... Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде. |
|
|