"Иосиф Пилюшин. У стен Ленинграда " - читать интересную книгу автора

Завтрак состоял из кружки чая, двух кусочков сахара, двух ложек пшенной
каши и двух тоненьких ломтиков черного хлеба. За моей рукой, как только я
брал хлеб, следили голодные глаза соседа справа. Он был совершенно истощен и
все время дрожал от холода, несмотря на то что лежал под двумя ватными
одеялами. Как только в коридоре слышался звон посуды, он приподнимался,
поглядывал на дверь голодными глазами и облизывал потрескавшиеся губы. Его
кадык ходил вверх и вниз, как дверная щеколда. С каждым днем он становился
все слабее и раздражительнее. За несколько дней он ни разу ни с кем не
заговорил, ни разу не улыбнулся. Голод страшно изменил его лицо. Сухие
длинные пальцы безостановочно шевелились, хотя он не пытался что-либо брать.
Большая угловатая голова с коротко подстриженными волосами тяжело
поворачивалась из стороны в сторону. Завтрак, обед и ужин он съедал с
молниеносной быстротой, но по выражению глаз было видно, что голод мучил его
пуще прежнего.
Через несколько дней он умер, его покрыли простыней и вынесли вместе с
кроватью в коридор. В тот же день, под вечер, два санитара вкатили в палату
коляску и остановились у койки солдата из Вологды.
- Ну, Понурин, поедемте, - сказала сестра, стаскивая с головы раненого
тюфяк и шинель.
- Да что вы, сестрица, я еще ходить не разучился, пожалуйста, под ручку
прогуляемся.
- Нет, Александр Захарович, нельзя, в другой раз с удовольствием
пройдусь с вами, а сегодня прошу ложиться.
Красноармеец махнул рукой, запахнул полы халата, присел сбоку на
коляску, как это делают мужики, везущие зерно на мельницу.
- А вы, Захарыч, не стесняйтесь, ложитесь. Сидя не разрешается, сказал
пожилой санитар. Неуклюже, словно пьяный, раненый упал на бок в коляску.
Спустя часа полтора его привезли обратно.
- Ну как дела, Захарыч? - обратился я к соседу.
- На этот раз не удалось отстоять, вырезали.
- Как же это без твоего согласия? - удивился я.
- Чудной! У меня никто и не спрашивал. Все сделали так, как будто этот
вопрос давным-давно решен. И слов при этом мало было сказано. "Ну что же,
приступим?" - спросила хирург Наталья Петровна, и все тут. Раз-раз - и
готово. Положили на длинный стол, вроде куска льдины. Две сестры встали по
сторонам, взяли меня за руки. Один, не знаю кто, седой мужчина, встал в
изголовье. Я говорю: "Наталья Петровна, не хочу я глаз отдавать, разве нет
никаких средств, чтобы спасти?" - "Нельзя, дорогой товарищ. Нужно,
понимаешь, нужно, иначе и второй потеряешь. Что искалечено, должно быть
удалено, чтобы не мешало жить нормальному, здоровому".
Понурин осторожно дотронулся пальцами до марлевой повязки и задумчиво
покачал головой:
- Вырезали. Шутка сказать, сорок пять минут на операционном столе! Всю
свою жизнь вспомнил. Боли я не чувствовал. Душа болела.
Александр Захарович, зажав ладонями забинтованную голову, просидел
несколько минут неподвижно на краю своей койки. Я почувствовал, что ему
тяжело говорить, и не стал больше его тревожить.
Медленно шли суровые январские дни тысяча девятьсот сорок второго
года...
Кто-то из раненых попросил няню рассказать, что делается в Ленинграде.