"Иосиф Пилюшин. У стен Ленинграда " - читать интересную книгу автора

табака и, часто моргая воспаленными глазами, попросила закурить. Свернуть
самокрутку она была не в силах, пальцы ее дрожали, табак сыпался на пол.
Женщина, держась одной рукой за стенку, пыталась собрать крупицы
рассыпанного табака. Александр Захарович подхватил ее под локоть.
- Нездоровится что-то, - сказала она.
Я быстро смастерил папиросу. Женщина жадно затянулась и сухо закашляла.
Вдруг, судорожно хватаясь рукой за мое плечо, она стала медленно падать на
пол. Когда мы ее подняли, она была мертва. Это и была доцент Яшина.
В те суровые зимние дни тысяча девятьсот сорок второго года это было
обычное происшествие в осажденном Ленинграде.
Сестра назвала мою фамилию. Я вошел в комнату, уставленную приземистыми
шкафами. Здесь стоял полумрак. Фанерный лист закрывал окно. В середину листа
врезано маленькое стекло. Напротив двери - печка-времянка, от которой через
всю комнату тянулась к фанерному листу железная труба.
Старушка-врач была одета в шубу. Из-под шерстяного платка свисали пряди
седых волос. Она пила из кружки горячую воду и просматривала мою историю
болезни.
Я достал из сумки два кусочка сахару и сухарь, положил на стол. Врач
взглянула на меня и взяла кусочек сахару:
- Спасибо. Давно не видела. Мы ведь ленинградцы...
Она не договорила и, опершись обеими руками о стол, тяжело встала.
Пошатываясь, подошла к шкафу и выдвинула ящик. Здесь стопками высились
папочные коробочки. Женщина, вглядываясь в мой левый глаз, открывала и
закрывала одну коробочку за другой. Найдя то, что нужно, она сказала:
- Не совсем то, но другого нет. После войны зайдешь, подберу новый, а
теперь - лучше этого нет.
Так я получил новый красивый стеклянный глаз. С ним прошел остаток
военного пути, не расстаюсь и теперь.
Двадцать третьего марта сорок второго года меня и Понурина выписали из
госпиталя. Стоял теплый солнечный день. Дойдя до Невы, мы остановились - нам
нужно было расстаться. Наши пути расходились: ему - к Невской Дубровке,
мне - к Урицку.
- Эх, теперь бы поработать, - сказал он на прощание. - Да что тебе
говорить, сам знаешь: мужик к труду охоч, весна, по земле руки соскучились,
да и дом без хозяина в эту пору что гнилой зуб во рту. - Понурин махнул
рукой, поправил на плече вещевой мешок и размашисто зашагал по набережной в
сторону Финляндского вокзала.
Я задержался у гранитной набережной Невы. Весна... Узкая полоска воды,
густо дымясь, лижет острую кромку льда. На голых сучьях, нахохлившись,
чирикают воробьи. Ледяная сосулька упала с крыши, со звоном разбилась.
На корабле матросы чистили зенитные пушки. Один из моряков, усевшись на
шейке якоря, словно на крылатого коня, зажав меж колен балалайку, наигрывал
"Саратовские напевы". Женщины волоком на фанерном листе подтащили к берегу
глыбу грязного льда и столкнули ее в Неву.
Вдруг земля ахнула от страшного удара. Столбы дыма и земли вздыбились
над Марсовым полем. Женщины остановились, поглядели на разрыв снаряда и,
ругаясь, продолжали работу.
- Гады, братские могилы испортят.
- Фрося, что там загляделась, тащи скорей лист! - крикнула женщина,
стоявшая у ворот.