"Борис Письменный. О, Пари..." - читать интересную книгу автора

огромный бугристый ствол платана, который утопал в Венсенском лесу; его
ломало и крутило ветрами; над лесом разгорался шторм; стробило
электричество, пока не ударила молния и не начался ливень... Дрожа, мы
пережидали дожди. Не помню всех подробностей, но Лулу уверяет, что я
обезумел и дьявольски распоясался; она не причем; что это я не пришел в
себя, пока не изобразил на ней карту Парижа. Точно сверяясь со схемой,
расстеленной на полу.

Помню, однако, что чудесным образом линии городского рельефа
оказывались как раз в нужном месте. Там, где надобно было очертить нежный
изгиб, там, глядишь - обнаруживалась подходящая улица. Когда дело сходилось
в главном, детали совмещались сами собой. На излучине реки, под левой грудью
Лулу, я вписывал имя 'Сена' (Seine), как, вдруг, меня осенил двойственный
смысл - практически так же, только без конечного 'е', именуется
по-французски женский бюст. На свое место вставали достопримечательности н
верхний, нагорный сосок Лулу точно пришелся на монмартский купол Сакре-Кер;
другой - совмещался с верхушкой Эйфелевой башни. В развале грудей, вроде
колье, я изобразил Триумфальную арку в расходящихся от нее лучах площади
Этуаль. В заключение, я перевел целый поляроидный заряд, чтобы увековечить
свое творение на фотобумаге.

Утром за окном снова - розовое с голубым. Я листаю альбомы, эскизы,
дагерротипы. Лулу комментирует из-за ширмы. Ее покойная бабушка Мадо
пользовалась успехом. Ее рисовали. - Да-да, совершенно верно, все эти
именитые метры; они тогда еще были отвергнутыми, а не метрами. Вы
обязательно видели мою бабушку в музеях, посмотрите на фото. С трудом я
разбирал петлистые французские буквы бледными чернилами на обороте открытки
с курортными пальмами. В рыжих пятнах старческого пигмента, открытка эта
помещалась в курьезной тяжелой шкатулке из разноперых перламутровых ракушек.
Вместе с наперстком, кусками лент, нитками, пуговицами и другими прищепами и
загогулинами женского рукоделия.

Душная, тесная квартирка сама походила на лавку курьезов. На чайном
китайском столике среди стопок посуды высился желтый глиняный дромадер с
клеймом Французского Иностранного Легиона. Под столиком - пушистые мотки
шерсти, куски гобеленов, старая однорукая кукла Жюмо в красной перчатке до
локтя...
Я подношу шкатулку к носу, принюхиваюсь, как пес. Чудится, воздух
прошлого века застоялся внутри. Меня бьет озноб, то ли от утренней свежести,
то ли от навождения; плывет голова. Лулу появляется умытая, в шелковом
душевом капоте, с кофе на подносе - а-ля шоколадница Лебрена. Осторожно
прикрывает ракушечную крышку, отодвигает альбомы в сторону, прищурясь, долго
разглядывает меня в упор: - Джек, вы, правда, живете в Нью-Йорке. Это так
'жениаль' - гениально! Расскажите про 'грат-ди-сьель', про эти поразительные
небоскребы. Какой вы счастливец... все ваше, американское, как это
сказать..., - полно пружинной энергии - Нью-Йорк, небоскребы, даже ваше
хлесткое имя - Джек, как у Кеннеди... Ах, вы не знаете, вы можете этого не
замечать, но я готова повторять снова и снова...

Ее глаза горят. Я не спорю, не перебиваю. Но, как ни противлюсь, мне