"А.Пятигорский. Вспомнишь странного человека." - читать интересную книгу автора

Сергеевича, если это вам не трудно, конечно". Кузен опять
сел перпендикулярно к кровати и стал часто-часто морщить
лоб, белый, покрытый красными точками. "Когда он к нам
приходил, - быстро заговорил он, - то всегда приносил с
собой атмосферу, ну, какой-то дурной расслабленности,
двусмысленности какой-то. Ну, словно то, что совершалось,
совершалось хотя и не им - упаси Боже, но как бы с его
ведома и даже, грех говорить, молчаливого одобрения.
Неудивительно поэтому, что и вокруг и в семье нашей стали
поговаривать или, точнее, шептаться, что здесь не была
исключена и возможность... ну, скажем, и сотрудничества
- в той или иной форме".
Шлепянов откинулся на спинку стула, очаровательно
улыбнулся и неожиданно мягко, почти весело спросил: "В
какой именно форме? Был ли он или мог бы быть ведущим
двойную жизнь предгубчека или следователем-любителем,
каких тогда было немало, или, наконец, вульгарным
ажаном, а?"
Было видно, что вопрос смутил кузена. Он поправил
позади себя подушку, придвинулся поближе к изголовью и,
видимо, решившись на большую степень откровенности,
быстро и резко заговорил, сопровождая свою речь
странными рубящими движениями ладоней: "Нет, коллеги.
Нет и нет. Ни о какой конкретной форме сказать ничего не
могу - раз! Хотя при этом не могу и отрицать возможности
какой-либо из них - два! Меня тогда выставили из
Высшего Технического за дворянско-буржуазное
происхождение - три! И, как вы, возможно, знаете, хотя,
наверняка, не знаете, поставили условием восстановления
мое публичное отречение от отца - четыре! Папа меня
буквально на коленях умолял это сделать. Я, естественно, не
соглашался. В самый разгар наших терзаний вдруг -
здрасьте - является Вадим Сергеевич. Они с папой
запираются в кабинете и - спорят. Знаю, что обо мне, но
ничего не стараюсь расслышать - принципиально никогда
не подслушиваю. И вдруг, коллеги, слышу, как Вадим
Сергеевич кричит. Нет, коллеги, он не кричал, а говорил, но
таким голосом, который ледяным лезвием рассек мне кожу
и жилы, врубился в кости, да так там и остался: "ВЗОВ, -
говорит, - не хочет, чтоб было ЧХТЛ. И не может он
хотеть, чтоб Кирюшу из Высшего Технического выгнали
или чтоб у меня сигар не было. Trиs bien. Умывший руки -
не предавал. А предавший ведь мог и поколебаться, предать
ли, но - предал. Теперь скажи, много бы сделали его
колебания для его, ха-ха, репутации? Значит так, пусть
мальчик предаст, а я умою руки, - bien? Ведь так быстрее
пойдет то, что все равно шло и идет, - bien? A колебания
только затягивают агонию предающего, нисколько не
облегчая положения других действующих лиц, и замедляют,
порою непростительно, сам ход действия и приближение к