"Александр Пятигорский. Философия одного переулка " - читать интересную книгу автора

колесами "бьюик-спорт", нигде и никем не виданный. У машины, поставив ногу
на подножку, стоял человек. Даже в сумерках было видно, что он очень бледен.
Он был в военной кожаной тужурке, кожаных крагах и штиблетах. Фуражка
с темно-красной, тускло светящейся звездой тоже была кожаная и лежала на
колене. "Вот как прекрасно, как прекрасно! - бодро крикнул Вальдемар
Густавович, - Мой дорогой Самуэль, вы и будете тем энтузиастом, который
доставит это доцентское дитя к месту его свидания, боюсь, однако, что уже
с неминуемым опозданием. Едем, Боря".
Самуэль усадил Нику в "бьюик" и вдруг резко росил: "Что означает весь
этот вздор?" Когда уже всерьез испуганный Ника быстро рассказал ему, что
произошло и что теперь вроде все равно уже поздно, Самуэль надел фуражку
и произнес почти вдохновенно: "Ты знаешь, кто эти люди - Борис и Вальдемар?
Они - ублюдки Левиафана. Если хочешь доставить им удовольствие, побеги
и спроси их про доктора Гильотена. Ха-ха-ха! Они втихомолку побаиваются
Конвента, не понимая, что якобинская диктатура уже была и что грядет
Варфоломеевская ночь!"
В переулке было необыкновенно тихо. Самуэль сел за руль, и Ника увидел,
что лицо его было мокро от слез. "Я не боюсь смерти. Я жутко боюсь
смирительной рубашки и кляпа во рту, - прохрипел он. - Левиафана надо
связать и заставить работать на прогресс, на культуру, на жизнь. Если же не
удастся его обуздать, тогда надо его раздавить - целиком, с мясом, с костями
и кожей. Пусть снова будет свалка! Пусть безумный Лев опять окажется прав!
О Господи, что же мне делать? Я знаю, что ты ничего не понимаешь, но вдруг
ты случайно угадаешь, что мне делатъ?"
Странное дело, но Ника, не понимая значения большинства слов
и выражений, которые он услышал в тот день, чувствовал их внутреннюю связь,
за которой поднималось некое новое значение, одно для всех этих слов
и выражений, но несвязанное ни с одним из них в отдельности . Именно тогда
Ника почувствовал, что боится слов и фактов вообще , но нисколько не боится
окончания своего личного существования (в 1961-м Геня говорил о нем: "Он был
бесстрашен, так сказать, "биологически" неустрашим".)
Когда они приехали на Обыденский, было совсем темно и у забора нашего
дома никто, конечно, Нику не ждал.
Первое, что он увидел, вбежав в свою квартиру, были новые санки. Они
стояли посреди передней, и маленькая Женя, его младшая сестра, ничком лежала
на них, влюбленно гладя полозья. Ника лег на пол рядом и упоенно погрузился
в счастливый вечер московского детства. И когда он уже почти заснул от
усталости и счастья, то вдруг услышал из-за неплотно прикрытых дверей
столовой кричащий голос, в котором, несмотря на искажения, вносимые
истерикой, нельзя было не признать голоса Анатолия, да и санки
свидетельствовали о том же.
Анатолий: Вы сидите здесь и скрываетесь! Вы меня бросили! Вы нас
бросили! Вы еще более жалки, чем они!
Дедушка: А вы не думайте обо мне, Анатолий Юлианович, и не думайте
о них. Думайте о себе.
Анатолий: Семь лет назад я видел, как один крестьянин просил хлеба на
углу Остоженки с двумя маленькими детьми. Он мне сказал, что жена, другие
шестеро детей и дед с бабкой - все умерли от голода. А я нес в руках коробку
елочных игрушек, и карманы моего пальто были набиты шоколадными конфетами.
Я был готов умереть!