"Александр Пятигорский. Ублюдок империи (Рассказы и сны)" - читать интересную книгу автора

объясняли эту неслыханную милость тем, что Талакан не забыл того морозного
дня и совета построить библиотеку. В нем было известное великодушие.
Отец был типичный юэлъ, упорный и упрямый. Придя к мысли, что он
незаслуженно пострадал - многие люди его поколения и положения не видели
особой разницы между снятием с должности и расстрелом в тюремном подвале, -
он про себя в этом обвинял всех и прежде всего свою семью. Каждое утро он,
как и раньше, поднимался в шесть, делал зарядку, пил чай, клал в карман
бутерброд и уходил в библиотеку. Днем он приходил, быстро ел, час отдыхал и
снова в библиотеку, где оставался до десяти вечера, как прежде в своем
министерстве. Тогда он еще разговаривал с домашними, редко, но разговаривал.
Скеле было пять лет, когда отца сняли, но он хорошо помнит его тяжелую
зимнюю смушковую шапку, подаренную каким-то генералом из Южного Округа, и
немногие сухо произносимые слова, когда отец уходил в библиотеку. У Скелы
появилось отвращение к этой библиотеке и вообще к чтению.
Тем временем Талакан старел и ситуация с юэлями резко ухудшалась.
Начались разговоры, странные, обрывочные и страшные в своей определенности.
Скела слышал, как их сосед, профессор Богуд, всегда выходивший курить на
лестничную площадку, говорил другому соседу, полковнику Косуду, что пришло
наконец время, и Правительство поставит юэлей на свое место, и что нетрудно
догадаться, каким будет это место. В ответ полковник покашливал и слегка
касался тугого воротничка под кителем. В особенности страшило радио. Оно
сообщало об аресте и предании суду самого популярного в стране джазового
ансамбля в полном составе за передачу шпионской информации, закодированной в
передаваемой по радио любовной песенке "Я - твой цветок". О юэлях в
сообщении не было сказано ни слова, но все знали, что в джазе были одни
юэли. Были сняты все учителя-юэли, работавшие в правительственной школе,
куда Скелу сначала приняли по старой памяти, но почти сразу же, по
неведомому приказу, перевели в обыкновенную, вполне демократическую школу
рядом с домом. В классе были одни прозы, и его появление было встречено
надписью на доске: "Прозские мальчики! Не дадим юэлям ебать наших девочек!"
Он не знал слова "ебать" (сказывалась привилегированность семьи), но
спрашивать не стал. Ему было очень плохо. Вокруг шептались, что развязка
близка, и ждали передовой в центральной газете: "Историческая
необходимость - основная категория талаканизма". Скела совсем ничего не
понимал, но ни о чем никого не спрашивал. Он терпеть не мог спрашивать и с
какого-то времени, наверное со второго класса, стал не любить и презирать
прозов. Юэлей он тоже не любил.
Талакан умер, и развязки не произошло. Скеле тогда было одиннадцать
лет, и он перерешал все математические задачи лет на пять вперед и
совершенно не знал, что ему делать. Отец, после смерти Талакана надеявшийся
на возвращение ему министерского портфеля, очень переживал, когда этого не
произошло, но самое худшее было впереди. В годовщину смерти великого
основателя Империи, Саликана, газета "Будущий день" опубликовала статью
"Деталаканизация как условие прогресса", в которой он наряду с несколькими
другими оставшимися в живых коллегами был назван "беспринципным карьеристом"
и "талакановским прихвостнем". Смерть была бы лучше. Отец не ел и не пил
почти неделю и двадцать дней не ходил в библиотеку. Он полностью перестал
говорить с кем бы то ни было. Эта способность уже никогда к нему не
вернулась.
К пятнадцати годам отвращение к задаванию вопросов превратилось у Скелы