"Андрей Платонов. Московская скрипка" - читать интересную книгу автора

наслаждался собою, судя по лицу, и выражал удовлетворение происходящей с ним
жизнью: он гордился ею как заслуженной медалью. Позади фигур иногда
виднелась церковь в природе и росли дубы давно минувшего лета. Одна картина
была особо велика размером и висела на двух воткнутых в землю жердинах. На
картине был представлен мужик или купец, небедный, но нечистый и босой. Он
стоял на деревянном худом крыльце и глядел с высоты вниз. Рубаху его
поддувал ветер, в обжитой мелкой бородке находились сор и солома, он глядел
куда-то равнодушно в нелюдимый свет, где бледное солнце не то вставало, не
то садилось. Позади того мужика стоял большой дом безродного вида, в котором
хранились, наверно, банки с вареньем, несколько пудов пирогов с грибами и
была деревянная кровать, приспособленная почти для вечного сна. Пожилая баба
сидела в застекленной надворной пристройке - видна была только одна голова
ее - и с выраженьем дуры глядела в порожнее место на дворе. Мужик ее только
что очнулся от сна, а теперь вышел опростаться и проверить - не случилось ли
чего особенного, - но все оставалось постоянным, дул ветер с немилых,
ободранных полей, и человек сейчас снова отправится на покой - спать и не
видеть снов, чтоб уж скорее прожить жизнь без памяти.
...Сарториус долго стоял в наблюдении этих прошлых людей. Теперь их
намогильными камнями вымостили тротуары новых городов и третье или четвертое
поколение топчет где-нибудь надписи: "Здесь погребено тело московского купца
2-й гильдии Петра Никодимовича Самофалова, полной жизни его было ... Помяни
мя Господи во царствии Твоем". "Здесь покоится прах девицы Анны Васильевны
Стрижевой ... Нам плакать и страдать, а ей на Господа взирать".
...Вместо Бога, сейчас вспомнив умерших, Сарториус содрогнулся от
страха жить среди них, - в том времени, когда не сводили темных лесов, когда
убогое сердце было вечно верным одинокому чувству, в знакомстве состояла
лишь родня и мировоззрение было волшебным и терпеливым, а ум скучал и
человек плакал при керосиновой лампе или, все равно, в светящий полдень лета
- в обширной, шумящей ветром и травою природе; когда жалкая девушка,
преданная, верная, обнимала дерево от своей тоски, глупая и милая, забытая
теперь без звука, ее больше нет и не будет, и не надо ей быть.
Далее продавали скульптуры, чашки, тарелки, таганы, части от какой-то
балюстрады, гирю в двенадцать старых пудов, чугунную плиту, раскопанную
здесь же на месте, так что показывался только один ее край, а остальное было
под землею и неизвестно; рядом сидели на корточках последние частные
москательщики, уволенные разложившиеся слесаря загоняли свои домашние тиски,
дровяные колуны, молотки, горсть гвоздей, - еще далее простирались
сапожники, делающие работу в момент и на месте, и пищевые старухи с
холодными блинами, с пирожками, начиненными мясными отходами, с сальниками,
согретыми в чугунных горшках под ватными пиджаками покойных мужей-стариков,
с кусками пшенной каши и всем, что утоляет голодное страдание местной
публики, могущей есть всякое добро, которое только бы глоталось, а более
ничего.
Незначительные воры ходили между нуждающимися и продающими, они хватали
из рук ситец, старые валенки, булки, одну калошу и убегали в дебри бродящих
тел, чтобы заработать полтинник или рубль на каждом похищении. В сущности
они с трудом оправдывали ставку чернорабочего, а изнемогали больше.
В глубине базара иногда раздавались возгласы отчаяния, однако никто не
бросался туда на помощь, и вблизи чужого бедствия люди торговали и покупали,
потому что их собственное горе требовало неотложного утешения. Одного