11. Крушение хрустальной башни

«...никакой не уроборос, а ящерица, укусившая змею... Мы же видели это в Рыбачьем, в миниатиюре... И здесь тоже земноводное — хамелеон... Его бок выпустил изо рта чёрный василиск Кара-Дага...» — с помощью такого вот бестиария Линецкий в этот момент отвлекал себя от более навязчивой мысли...

На самом деле залив напоминал ему фрагмент лабиринта, который он когда-то увидел с закрытыми глазами... Неровные стены, за которыми скрывались другие углы рассудка... Здесь разомкнулись... В просвете не оказалось ничего, кроме моря... На гладкой поверхности которого оставались светлые следы... То ли от ветра, то ли от взгляда, которым Линецкий слишком уж долго водил по поверхности...

Он сидел у входа в свою хижину и смотрел на морскую гладь, машинально репарируя маленькое сооружение, похожее на пульт управления космического корабля, построенного в каменном веке...

Камни падали, Линецкий клал их снова, один на другой... Просто так, машинально... Ноу-хау принадлежало отшельнику, у которого они со Степанычем однажды ночевали в горах.

Маленькая кладка без раствора защищала отшельника от ветра... Они вышли к его стоянке случайно... Впрочем, не совсем случайно — поднявшись на Яйлу, они услышали пение, которое доносилось непонятно откуда. Вокруг никого не было видно, хотя до горизонта всё просматривалось во все стороны, вплоть до края плато... Потом стал наползать туман, они шли долго, а пение продолжалось, причём, не становилось ни громче, ни тише... То есть звук поднимался вверх и падал вниз, но это не было связано с расстоянием, так было с самого начала...

Пение растекалось по траве вместе с туманной сывороткой, непонятно было, где и на каком языке... Но где-то пели, это было очень странное явление, Линецкий тогда подумал: хорошо, что рядом Степаныч, иначе запросто можно было бы свихнуться...

Хотя... Когда они вышли на отшельника — чуть не наступили, — он лежал на спине и пел — оказалось, что ничего страшного... Как эта баба у Лескова: «Не одна, а с Богом», — примерно так же сказал им отшельник... Ветер, чабрец, мята, полынь... Лежишь на спине, раскинув руки... Пение, как воронка... Иногда в неё затягивает странников...

Линецкий пока что не лежал, раскинув руки, а молча сидел на ступеньках, да и халупу его нельзя было сравнить с кельей... Которая, по словам отшельника, была скитом ещё с Петровских времён...

Скорее даже, наоборот — Линецкий теперь жил в коммуналке... Хоть и не в замкнутом пространстве — перед глазами морской простор, но за спиной — человек двадцать, или сорок — кто их считал — соседей... Так что его полукруглая стеночка из камней делалась скорее всего из подсознательного желания... Отпетым ушельцем Линецкий стать пока что не помышлял, но немного оградить себя от человечьего шума был бы не прочь... Особенно в данный момент, когда под боком, или, точнее, за спиной у него затевалось прямо-таки народное гулянье. Неизвестно, по какому поводу, но ясно было, что не просто так... Просто так гуляли и так каждый день, тут же было что-то особенное, связанное с хозяевами... Часть народа, заселившего хозяйские курятники, была в то же время связана с хозяевами каким-то родством, Линецкий что-то слышал, краем уха... У него создавалось впечатление, что он угодил в цыганский табор...

Несмотря на это, он редко спускался к морю... Как будто нашёл здесь, на возвышенности, такую точку зрения, от которой трудно было отказаться даже на короткое время...

Однако в этот момент он уже думал было встать и пойти вниз по тропинке, потому что помимо криков — их ещё можно было перенести — теперь со стороны хозяйского дома раздавалась музыка: «А ну быстрее, брат, налей... За бизнесменов и врачей...»

Линецкий подумал, что надо пойти погулять... Но вспомнил, что эта же песня преследовала его вчера и внизу — примерно в это же самое время она перекатывалась, как бильярдный шар, из одного трактира в другой... «Так что спасение сейчас можно найти только в море», — подумал он и зашёл в комнату, чтобы взять плавки и полотенце, включил свет, и в этот самый момент в проём двери заглянула радостная физиономия...

Заглянула снаружи внутрь, но из-за совпадения её появления со вспыхнувшим светом Линецкому показалось, что физиономия поджидала его в комнате...

— Ты качку будешь?

— Какую качку? — сказал Линецкий, чувствуя на предплечье чью-то руку... Он уже стоял у порога, и лысый теперь был не один, рядом была похожая на него женщина... Казалось, что это тот же самый лысый, только в парике... Они что-то приговаривали и тащили Линецкого в направлении белой мазанки, где горели гирлянды цветных лампочек и пели: «...за музыкантов и воров...»

— Какую качку? — повторил Линецкий, чувствуя, что ноги его предательски идут в направлении стола... Он на самом деле был голоден и не знал, что будет делать, спустившись на берег, первым делом, есть или плавать...

Пустой желудок напомнил ему вдруг, что «качка» — это не русская качка, а украинская «утка»...

Соблазн выпить горилки и закусить жареной качкой победил отвращение к песне...

Хотя эта самая песня подавляла Линецкого просто даже на физиологическом уровне...

Но желудочный сок оказался сильнее — Линецкий вдруг понял, что уже сидит за столом, со стаканом в руке, и так же, как все... С нетерпением ждёт окончания длинного витиеватого тоста... После которого из открытых дверц иномарки — специально повёрнутой к застолью толстым задом — зазвучало: «...налей...налей... за бизнесменов и врачей... и за девчонок, что порой... нас увлекали за собой...»

Через несколько минут неожиданно пришло спасение — в машине сел аккумулятор. Пока кто-то ходил к себе в комнату за магнитолой, можно было спокойно выпить и закусить... Без вредных вибраций... Что Линецкий и хотел уже сделать, но тут к нему подсела статная немолодая дама и стала вполне недвусмысленно приставать... Линецкий выпил с ней, но от руки её стал отстраняться, указывая на её мужа, который сидел совсем неподалёку... «А мы с ним уже не живём давно... Как муж с женой, — сказала женщина, — так что не бойся...» Линецкий подумал, что тут ещё неизвестно, чего нужно больше бояться, женщина казалась совершенно безбашенной... Она схватила его и подняла на ноги... Тут как раз и магнитола подоспела, женщина повела Линецкого в каком-то чудовищном танце, Линецкий пытался освободиться от её захватов... Возле них внезапно оказался и её благоверный, Линецкий инстинктивно сжался... Но тот, распахнув руки, сгрёб обоих в охапку и поочерёдно поцеловал взасос...

Очевидно, пьянка продолжалась уже очень давно, — думал Линецкий, отплёвываясь...

Магнитола тоже вдруг замолчала... И муж своей жены запел! «Запрягайте, хлопци, кони...» Песню подхватили и все остальные, а жена благоверного — Линецкий уже забыл её имя — тем временем потащила Линецкого куда-то в сторону его хибарки... Он заартачится, сел на лавочку, и она сразу же отпустила поводок, присела рядом с ним... Ясно было, что так просто она его не отпустит, но и на рожон лезть не будет, есть всё-таки у неё своя женская гордость...

Линецкий сидел и слушал историю её интимной жизни с полковником бронетанковых войск... Который в этот момент пел уже другую песню... Конечно, он — бывший полковник, а теперь бизнесмен, но женщина по-прежнему называла его полковником... Она сказала, что он полное ничтожество, давно уже не спит с ней... Зато избивает регулярно... «Если бы ты только знал, как он меня бьёт...» — говорила она голосом, в котором не было ни слезинки... Линецкий подумал, что она специально это говорит, чтобы его разжалобить... А там от жалости и до греха недалеко... Рассказы замужних женщин о том, что мужья с ними не спят, Линецкий давно уже научился пропускать мимо ушей...

Она жарко зашептала на ухо Линецкому, что она не простая, а золотая... У неё свой бизнес, у неё такие связи... Она может содержать не только полковника — на самом деле это она содержит мужа, — но целый полк, если не дивизию... Но полк ей не нужен...

Ей зачем-то нужен был только Линецкий...

Линецкий вдруг подумал, что голова его представляет сейчас кастрюлю, в которой варят борщ... Перемешивая ложкой, добавляя специи...

Варка была делом небыстрым, баба пока только пробовала свою стряпню, одними губами...

Линецкий не очень-то и отстранялся...

Но когда она произнесла слова «мой котик», Линецкий почувствовал дежа вю и одновременно — нехватку воздуха...

Так его называла только милиционерша...

Линецкому тогда было восемнадцать... Собственно, восемнадцатилетие своё он встретил на пляже... С ундиной внутренних дел... Она была старше его лет на семь... И приехала на Кавказ из Минска... Где работала в УВД... Кем — Линецкий не запомнил, но он точно помнил, что она носила форму... Так она ему рассказала, на море она, конечно, была без мундира...

На ней был синий купальник... Синие глаза, ярко-белые волосы, фигура... Всё как из глянцевого журнала... Может быть, это была самая красивая — в общепринятом смысле — девушка в его жизни... Волосы только были слишком белые... Днём они слегка напоминали сладкую вату... Ночью в луче берегового прожектора они как будто вспыхивали и горели ярче, чем сам луч... Как будто вокруг неё было световое облако... Юноша от этого окончательно сходил с ума...

Линецкий отдыхал тогда на Кавказе со студентом из своей группы, которого с первого курса все почему-то звали Степанычем...

На море они как будто впервые столкнулись с парадоксом...

Ну, может быть, дома было не до того, факультет у них был тяжёлым, заниматься много приходилось... А тут было непонятно: вокруг столько девочек, просто всё кишит... И при этом уже неделя, как они никого не могут снять...

Вот и в тот вечер поход на дискотеку окончился ничем, уже всё опустело, было темно, они, как два истукана, сидели на лавочке... Звенели цикады... Степаныч нашёл кусочек мела, которым дети днём рисовали на асфальте свои «классики»... Перешёл улицу, присел на корточки и стал писать на дороге огромными буквами поперёк: мы хотим ебаться!

Как раз, когда он закончил, в конце улицы показались две фигурки...

Линецкому стало стыдно, он хотел стереть слова с асфальта... Но сообразил, что не успеет... Девушки были уже в десяти метрах... Он пошёл к ним навстречу... Чтобы задержать, пока Степаныч сотрёт с асфальта нецензурную надпись...

Вряд ли Степаныч её стёр... Во всяком случае, эта надпись так и осталась в памяти, на асфальте... Тут Линецкий припомнил и строчку своих юношеских четверостиший: «Моя жизнь превращается в остров... В асфальтовый остров с кусочком мела...»

Он никогда ничего не писал мелом на асфальте, во всяком случае в сознательном возрасте... И теперь эта надпись, сделанная Степанычем на асфальте, и его стихи, написанные в блокноте... Контаминировались? «Да нет... Но смешно», — подумал Линецкий и стал вспоминать дальше...

Но цензурные слова, с которыми он тогда обратился к подругам, встав у них на пути, он не мог вспомнить, как ни пытался...

Может быть, это были магические слова, а может быть, просто решительность, с которой он преградил сёстрам — оказалось, что это были двоюродные сёстры — дорогу, произвела впечатление...

Что-то он стал им говорить... Услышав, что он говорит, одна из них от смеха не смогла устоять на ногах... Села на первое, что ей попалось под попу... На мусорную урну... И сидела на ней, заходясь от хохота... Наклоняясь и разгибаясь... Как на ночной вазе...

Когда она успокоилась, они пошли дальше, к ним присоединился Степаныч...

И для Линецкого началось что-то похожее на бред...

Днём Линецкий с милиционершей лежали в обнимку на горячей гальке, ночью были выходы в ночной сад... Белые волосы с электризной...

И не только волосы — всё было наэлектризовано...

Она то и дело гладила его и говорила: «Мой котик»...

И так раздразнила за эти несколько дней, что он чуть не сошёл с ума...

Дала впервые в ночь на его восемнадцатилетие, на пляже...

Он подумал, сидя на скамейке с закрытыми глазами — пьяная женщина уснула, положив голову ему на плечо, а он подумал, что если бы не разговор в элетричке... Где бы он был сейчас? В Беловежской Пуще?

Для начала она предлагала поехать в Сочи, погулять вечером вчетвером, а потом отправить младшую сестру (очень хорошенькую, но, по словам Степаныча, совсем ещё застенчивую) и Степаныча обратно в посёлок, а самим остаться в Сочи — денька на четыре... В гостинице... Поселиться нет проблем — у неё же удостоверение... А потом сразу махнуть к её родителям в Минск...

Её родители тоже так поженились — через три дня после того, как познакомились...

И бабушка с дедушкой... То есть у них это было наследственное...

Линецкий чувствовал себя похищенным из коляски ребёнком...

И ему нравилось это чувство...

Всё было как во сне... Они ехали в электричке, сидели напротив — две пары... Степаныч был немного грустный, её сестра тоже... Зато сама милиционерша была как пьяная, всё время говорила... Говорила — что пела... Об одном, о другом, третьем... О пятом, о девятом... Линецкий не помнил, как вдруг она перешла... Кажется, её уже никто не слушал, ни он, ни сестра, ни Степаныч, она разговорилась с соседями по сиденью...

Но это он расслышал... «У нас в семье сейчас такое горе, знаете...» — сказала она после небольшой паузы... «Что ж случилось, детонька?» «Брат женился на еврейке». «Ну ничего, бывает, что ж...»

«А вы знаете, что еврейки — это совсем не плохо? — вмешался ещё один голос. — Еврейки — это не страшно, поверьте моему опыту... Чистоплотные даже, да-да, я вам точно говорю... Вот евреи — это да, это действительно, эт-то, я вам скажу...»

Линецкий очень чётко помнил это чувство: как будто проснулся...

Он встретился глазами со Степанычем. Тот кивнул снизу вверх. Они молча встали и вышли в тамбур.

Сначала в тамбур, потом в другой вагон, потом в следующий...

И так всё дальше, дальше — в другой конец поезда... Чтобы не встретиться на перроне...

В Сочи они пошли со Степанычем в дегустационный зал и там вконец опьянели, хоть и помалу пили... Но столько было всякого всего...

Купили с собой две бутылки: муската прасковейского и муската чайной розы... И распили их на берегу...

Линецкий, опираясь локтем на гальку, читал Степанычу стихи. Степаныч кричал, что стихи гениальные...

А на следующий день — досыпали они в парке на скамейках — по дороге назад, в электричке Линецкий дал Степанычу блокнот, и те же самые стихи совершенно не понравились его другу... В своё опрадание Степаныч сказал тогда: «Ты хорошо читаешь... Тебя надо слушать... Ну и вино, конечно... Я вчера на самом деле приторчал, даже не могу поверить, что ты это же и читал вчера... Это вчера было... конгениально... Но на бумаге, ты меня прости...»

Больше Линецкий стихов не писал... Во всяком случае, насколько мог вспомнить... И прозу не писал... Писал только квартальные отчёты на работе... Иногда письма... Хотя письма тоже не любил...

Ему вполне хватало мыслей... Ну, может быть, несколько песен он написал, и однажды исполнил, при очень странных обстоятельствах: в памяти осталось ночь на каком-то берегу, множество восточных людей с женщинами, детьми, армян, или азербайджанцев, лежавших и сидевших вокруг него на цветных подстилках... Он пел им свои песни, они восхищались, аплодировали, с моря налетал ветер... Ему всё время подливали коньяк...

Это было одно из тех воспомнинаний, о котором нельзя было со стопроцентной уверенностью сказать, что это был не сон...

Во всяком случае, больше ни наяву, ни во сне Линецкий своих песен не пел, стихов не декламировал... Да и не писал он с тех пор никаких таких стихов...

Со стихами было тогда же покончено, как и с белорусской невестой...

Мнение Степаныча всегда было важно для Линецкого, а когда он ещё проявил этакую солидарность, выйдя в тамбур, молча оставив девушку, хотя сам не имел никакого отношения к еврейству...

Всё-таки надо было провести с ней три дня в гостинице, — думал теперешний Линецкий...

Впоследствии он ведь не обращал внимания на такие мелочи...

Как-то привёл в свой номер девушку — с высоты его теперешнего холма почти что неотличимую от милиционерши, и, когда она уже сидела у него на коленях... На неё почему-то напала говорливость... И она расшептала ему на ушко самую большую для неё загадку: «Знаешь, я всё могу понять. Своих подружек. Всех. Даже тех, что с неграми. Но тех, что с евреями... Этого я никогда не смогу понять, нет...»

Линецкий ничего на это не сказал и не прогнал девушку с колен... И всё было так хорошо, что он даже слегка испугался. Перед этим у него был какой-то облом с совсем ещё юной и вполне даже симпатичной еврейкой... Всё было как-то не так... Не так, как надо... И он подумал: а не является ли для него такой вот животный антисемитизм возбуждающим фактором?

Ведь это было бы ужасно, — думал он тогда... Потому что в памяти всплыл рассказ родителей... О том, как их родственник, прожив с женой тридцать лет, вдруг подал на развод... И никто не знал, почему, за что...

А мама Линецкого знала, ей брат рассказал... Что случайно прочёл письмо жены подруге, где та писала между прочим... «И всё-таки иногда от него по-прежнему попахивает жидом».

Но опасения Линецкого оказались ложными, антисемитизм не стал для него фактором сексуального возбуждения. Во всяком случае, единственным... Инна ведь была еврейкой, да и не только Инна... С еврейками и с гойками всё происходило в среднем одинаково... Были то есть еврейки, с которыми всё получалось как-то вымученно, да... Но были же и такие, с которыми — полнокровно и душевно...

Что касается антисемиток, то тут у Линецкого не набралось достаточной статистики... Потому что кроме нежной милиционерши и белоснежки из лыжного лагеря, у него больше такого опыта не было... Все остальные девушки знали, что он еврей, и это не имело для них никакого значения...

Ну, может быть... если бы он прожил с кем-то тридцать лет...

Но мало ли чем тогда уже начинает друг от друга попахивать...

От женщины, которая спала рядом с ним на скамейке, пахло перегаром, во сне она приоткрыла рот... Линецкий снова закрыл глаза и увидел пластмассовый стаканчик, который тогда же купил, возле зала для дегустаций... На письменный стол, для карандашей... Усечённый конус, как бы свёрнутый из склеившихся между собой винных этикеток...

Это была маленькая... воронка пространства... С круглыми стенами из винных марок... И туда же всё ушло — маленьким смерчиком, дымком, дымком... Некоторые его гостьи стряхивали в стаканчик пепел... Сам он никогда этого не делал...

Потом, лет через двадцать, Линецкий написал на языке foxpro и долгое время поддерживал базу данных одного из крупнейших ликёро-водочных дистрибьюторов... Собственноручно заполнял её периодически названиями... В том числе и тех марок, что составляли стенки стаканчика... «Чёрные глаза», «Солнце в бокале», «Талисман», «Улыбка», «Южная ночь», «Мускат белого камня», «Алиготе», «Фрага», «Букет молдавии», «Бужор», «Каберне», «Тоамна», «Лучафэр»...

Женщина проснулась, подняла голову... Заметив рядом с собой Линецкого, попыталась обнять его за плечи...

— А ты знаешь, что я еврей? — сказал он, отстраняясь...

— Ну и что? — сказала она, потирая глаза. — Мне что с тобой, детей крестить? Так их для начала сделать надо... А мы ещё даже не начинали... А чего ты вдруг это сказал, а?

— Да так... Ты спала, а на меня нахлынули воспоминания...

— Я спала?.. А ты вспомнил, что еврей? Бывает... А я цыганка! Чё смеёшься-то? Я же не смеюсь над твоей народностью...

— Ты что, правда цыганка?

— Ну, не полностью... Но цыганские корни у меня есть... Стой, ты куда? Давай руку, погадаю тебе... Не дашь? Ну, я и так тебе скажу. Не ходи туда, мой котик, там сейчас что-то сжимается, прямо в воздухе, что-то нехорошее... Ой, не надо тебе туда ходить, ой, не надо... Мой золотой... Не ходи, не ходи...

Линецкий сделал несколько шагов, а потом обернулся и послал воздушный поцелуй. Скорее всего оставшийся незамеченным... Разве что женщина на самом деле цыганка, — подумал Линецкий, — или, по крайней мере, видит в темноте... Он вышел за калитку и пошёл вниз по тропинке...

Теперь темнота была не такой плотной, как в саду, по небу гуляла луна, вулканический холм, по которому Линецкий, спотыкаясь, шёл вниз, как бы светился тусклым серым светом. Линецкий спускался без всякой цели, может быть, предполагая как-то так постепенно дойти до набережной и там... Что там, он и сам толком не знал, голова гудела, у него мелькнула почему-то мысль наведаться в палатку к Переверзеву. С тех пор, как Линецкий переселился в частный сектор, он ни разу во время своих прогулок не заходил так далеко по набережной... Чтобы заглянуть в палаточный лагерь... Вполне могло быть, что Переверзев уже уехал, что-то он говорил, называл какое-то число... За несколько дней медитации на пороге хижины всё как-то поистёрлось в голове, имена, даты... Линецкий шёл по тропинке вниз, часто останавливаясь, вдыхая полной грудью... Он не очень уверенно стоял на ногах... На периферии зрения, в морской части темноты, появилось светлое пятнышко... При рассмотрении оно не только не исчезло, но вроде бы даже увеличилось...

Через минуту Линецкий уже стоял на краю утёса...

Внизу виднелся освещённый квадрат пристани... И там теперь были люди...

Белый нос корабля висел рядом с ними в воздухе...

Только нос, а самого корабля почему-то не было видно... Он исчез, как в шоу Копперфильда...

Или нет — его почти полностью заслонял такой же чёрный... Но всё равно это было странно...

Ничего не было, и вдруг — сразу два корабля...

Линецкий повернулся и пошёл к ограде, за которой стоял памятник неизвестной ему химере...

После некоторых колебаний он полез через забор. Это было несложно — была перекладина, куда можно было поставить ногу, и вот уже Линецкий оказался на стороне обелиска... Встал с земли, отряхнулся, подошёл к подзорной трубе и прильнул к видоискателю.

«Нет, это не корабли... Это катер, — понял Линецкий, — подвешенный в воздухе на стреле подъёмного крана...»

«Но такой короткий и высокий, что в самом деле похож... На нос, отрезанный от океанского лайнера...»

Линецкий оторвался от глазка и снова в темноте, которая начиналась сразу за краем пристани, увидел очертания чёрного судна...

Заслонявшего белое...

Но, припав к окуляру, чётко увидел катер...

Он подвигал трубой так, чтобы в неё попали сошедшие на пристань люди...

И подумал, что людей как-то слишком много... Как будто к пристани всё же причалил не катер, а корабли...

...-призраки?..

Ну, не так уж их было и много... И половина могла встречать другую половину на суше...

Судя по тому, как они выстроились друг против друга...

«Что-о?!»

Он сказал себе, что может ошибаться — ночь, плохое освещение, труба с плохой оптикой...

Но эти волосы, этот овал лица, эта фигура... Даже одежду Линецкий узнал — чёрный атласный комбинезон, который она купила весной...

Он не успел ещё осознать увиденное, как к этому добавилось ещё кое-что...

«О чём не говорят, чего не учат в школе...» — лихорадочно шептал вслух Линецкий...

В круглом глазке, сквозь который он разглядывал пристань, появился его старый приятель Боря Мигулин...

Не так чтобы приятель... Скорее — бывший коллега...

Пока Линецкий приходит в себя от удивления, уточним: они работали когда-то в одном институте. Но в разных отделах. Линецкий — в АСУ, а Мигулин — в ЭХГ, т. е. «электро-химической защиты»...

Защищали трубопровод тогда только что от коррозии... Пропуская по его стенкам слабый ток... Не бог весть что... Но что-то это давало...

Не знаю, как их назвать, скорее, просто знакомые, чем коллеги... Общались они в рабочее время, но не по работе...

Просто время убивали вместе — в курилке... «Одна сигарета убивает пять минут рабочего времени» — был у них лозунг...

А потом, когда оба стали бороться с курением...

И даже не в этом было дело, просто, когда Союз нерушимый вдруг рухнул... Времени высвободилось как-то слишком много...

А в курилку заходило начальство, требовавшее, чтобы все по-прежнему молча сидели по своим местам и делали вид, что работают... И Линецкий с Мигулиным стали тогда всё чаще встречаться в тупике коридора на восьмом этаже...

Там стоял стенд с наглядной агитацией, и Мигулин каждый раз его так разворачивал... Что получался вообще «закуток» такой, «затышок»... Со стороны их не было видно... Во всяком случае, они никому не бросались в глаза...

Что они там, простаивая часами, делали? Болтали, разумеется. Обменивались книгами, играли в слова...

Или точнее — в буквы... Мигулин доставал из кармана листок тетради в клеточку. Там уже был нарисован квадрат и в него вписано слово...

К этому слову надо было так дописать сбоку одну букву — чтобы образовалось новое слово... И так далее...

В два столбца записывали количество букв в твоём слове и в слове противника, и так играли, пока не заполнялся весь квадрат...

У кого в сумме было больше букв, тот и побеждал... Чаще всего это был Мигулин...

Мигулин или не Мигулин, но некто... Тем временем шёл по пристани мимо группки товарищей... Среди которых были и мужчины и женщины... Независимо от пола некоторым он пожимал руки, а некоторых целовал в щёку...

Судя по тому, что он принимал парад, ему и принадлежала пристань... А значит, и замок? Нет, нет, это не может быть Мигулин, — думал Линецкий...

Он попытался вспомнить, знакомил ли он Инну с Мигулиным... Если даже — да, это было настолько мимолётное знакомство, что оно не осталось в памяти...

Мигулин всегда существовал в памяти отдельно — в тупике коридора их НИИ...

А сцена, которую Линецкий рассматривал сквозь подзорную трубу... тем временем приобретала всё более странные черты...

Его соломенная вдова достала из чёрной дорожной сумки какой-то крупный блестящий предмет...

Хрустальную вазу? Бриллиант в миллиард каратов?

Линецкий подумал было, что это кубок... «Хрустальная сова, — хмыкнул он, — главный приз клуба „Что, где, когда“»...

Но, сосредоточившись повнимательнее, он понял, что это череп...

Мигулин сразу подхватил его, как бы опасаясь за его сохранность, и теперь держал перед собой, тихонько поворачивая влево и вправо...

Линецкий оттолкнул трубу и решил немедленно идти вниз, чтобы убедиться, что никакая это не Инна... Борис это или не Борис, ему было, в общем-то, наплевать... И что там у него в руках: череп, ваза, сова, кубок чемпиона мира по игре в буквы...

Линецкий взобрался на оградку и прыгнул...

Приземлившись, он не устоял на ногах, упал и, прокатившись ещё немного вниз, исчез за краем обрыва.