"Эдгар Аллан По. Мистификация" - читать интересную книгу автора

достоинства и покоя.
Несомненно, из вышеуказанного можно вывести, что барон относился к
тем диковинным людям, встречающимся время от времени, которые делают науку
мистификации предметом своих изучении и делом всей своей жизни. Особое
направление ума инстинктивно обратило его к этой науке, а его наружность
неимоверно облегчила ему претворение в действие его замыслов. Я
непререкаемо убежден, что в прославленную пору, столь причудливо
называемую временем владычества барона Ритцнера фон Юнга, ни один г-нский
студент не мог хоть сколько-нибудь проникнуть в тайну его характера. Я и
вправду держусь того мнения, что никто в университете, исключая меня, ни
разу и не помыслил, будто он способен шутить словом или делом - скорее в
этом заподозрили бы старого бульдога, сторожившего садовые ворота, призрак
Гераклита или парик отставного профессора богословия. Так было, даже когда
делалось очевидно, что самые дикие и непростительные выходки, шутовские
бесчинства и плутни если не прямо исходили от него, то, во всяком случае,
совершались при его посредничестве или потворстве. С позволения сказать,
изящество его мистификаций состояло в его виртуозной способности
(обусловленной почти инстинктивным постижением человеческой природы, а
также беспримерным самообладанием) неизменно представлять учиняемые им
проделки совершающимися отчасти вопреки, отчасти же благодаря его
похвальным усилиям предотвратить их ради того, дабы Alma Mater
"Мать-кормилица (название студентами университета) (лат.)." сохраняла в
неприкосновенности свое благоприличие и достоинство. Острое, глубокое и
крайнее огорчение при всякой неудаче столь достохвальных тщании
пронизывало каждую черточку его облика, не оставляя в сердцах даже самых
недоверчивых из его однокашников никакого места для сомнений в
искренности. Не менее того заслуживала внимания ловкость, с какою он
умудрялся перемещать внимание с творца на творение - со своей персоны на
те нелепые затеи, которые он измышлял. Я ни разу более не видывал, чтобы
заправский мистификатор избежал естественного следствия своих маневров -
всеобщего несерьезного отношения к собственной персоне. Постоянно пребывая
в атмосфере причуд, друг мой казался человеком самых строгих правил; и
даже домашние его ни на мгновение не думали о бароне Ритцнере фон Юнге
иначе, как о человеке чопорном и надменном.
Во время его г-нских дней воистину казалось, что над университетом,
точно инкуб, распростерся демон doice far niente "Сладостного безделья
(ит.).". Во всяком случае, тогда ничего не делали - только ели, пили да
веселились. Квартиры многих студентов превратились в прямые кабаки, и не
было среди них кабака более знаменитого или чаще посещаемого, нежели тот,
что держал барон. Наши кутежи у него были многочисленны, буйны, длительны
и неизменно изобиловали событиями.
Как-то раз мы затянули веселье почти до рассвета и выпили необычайно
много. Помимо барона и меня, сборище состояло из семи или восьми человек,
по большей части богатых молодых людей с весьма высокопоставленной родней,
гордых своей знатностью и распираемых повышенным чувством чести. Они
держались самых ультранемецких воззрений относительно дуэльного кодекса.
Эти донкихотские понятия укрепились после знакомства с некоторыми
недавними парижскими изданиями да после трех-четырех отчаянных и фатальных
поединков в Г - не; так что беседа почти все время вертелась вокруг
захватившей всех злобы дня. Барон, в начале вечера необыкновенно