"Эдгар Аллан По. Мистификация" - читать интересную книгу автора

молчаливый и рассеянный, наконец, видимо, стряхнул с себя апатию,
возглавил разговор и начал рассуждать о выгоде и особливо о красоте
принятого кодекса дуэльных правил с жаром, красноречием, убедительностью и
восторгом, что возбудило пылкий энтузиазм всех присутствующих и потрясло
даже меня, отлично знавшего, что в душе барон презирал именно то, что
превозносил, в особенности же фанфаронство дуэльных традиций он презирал
глубочайшим образом, чего оно и заслуживает.
Оглядываясь при паузе в речи барона (о которой мои читатели могут
составить смутное представление, когда я скажу, что она походила на
страстную, певучую, монотонную, но музыкальную проповедническую манеру
Колриджа), я заметил на лице одного из присутствующих признаки даже
большей заинтересованности, нежели у всех остальных. Господин этот,
которого назову Германном, был во всех смыслах оригинал - кроме, быть
может, единственной частности, а именно той, что он был отменный дурак.
Однако ему удалось приобрести в некоем узком университетском кругу
репутацию глубокого мыслителя-метафизика и, кажется, к тому же наделенного
даром логического мышления. Как дуэлянт он весьма прославился, даже в Г -
не. Не припомню, сколько именно жертв пало от его руки, но их
насчитывалось много. Он был несомненно смелый человек. Но особенно он
гордился доскональным знанием дуэльного кодекса и своей утонченностью в
вопросах чести. Это было его коньком. Ритцнера, вечно поглощенного
поисками нелепого, его увлечение давно уж вызывало на мистификацию. Этого,
однако, я тогда не знал, хотя и понял, что друг мой готовит какую-то
проделку, наметив себе жертвой Германца.
Пока Ритцнер продолжал рассуждения, или, скорее, монолог, я заметил,
что взволнованность Германна все возрастает. Наконец, он заговорил,
возражая против какой-то частности, на которой Ритцнер настаивал, и
приводя свои доводы с мельчайшими подробностями. На это барон пространно
отвечал (все еще держась преувеличенно патетического тона) и заключил свои
слова, на мой взгляд, весьма бестактно, едкой и невежливой насмешкой. Тут
Германн закусил удила. Это я мог понять по тщательной продуманности
возражений. Отчетливо помню его последние слова. "Ваши мнения, барон фон
Юнг, позвольте мне заметить, хотя и верны в целом, но во многих частностях
деликатного свойства они дискредитируют и вас, и университет, к которому
вы принадлежите. В некоторых частностях они недостойны даже серьезного
опровержения. Я бы сказал больше, милостивый государь, ежели бы не боялся
вас обидеть (тут говорящий ласково улыбнулся), я сказал бы, милостивый
государь, что мнения ваши - не те, каких мы вправе ждать от благородного
человека".
Германн договорил эту двусмысленную фразу, и все взоры направились на
барона. Он побледнел, затем густо покраснел; затем уронил носовой платок,
и, пока он за ним нагибался, я, единственный за столом, успел заметить его
лицо. Оно озарилось выражением присущей Ритцнеру насмешливости,
выражением, которое он позволял себе обнаруживать лишь наедине со мною,
переставая притворяться. Миг - и он выпрямился, став лицом к Германну; и
столь полной и мгновенной перемены выражения я дотоле не видывал.
Казалось, он задыхается от ярости, он побледнел, как мертвец. Какое-то
время он молчал, как бы сдерживаясь. Наконец, когда это ему, как видно,
удалось, он схватил стоявший рядом графин и проговорил, крепко сжав его:
"Слова, кои вы, мингеер Германн, сочли приличным употребить, обращаясь ко