"Эдгар Алан По. Философия творчества" - читать интересную книгу автора

способном к членораздельной речи; и весьма естественно, что прежде всего мне
представился попугай, но тотчас был вытеснен вороном, существом в равной
мере способным к членораздельной речи, но бесконечно более соответствующим
намеченной _интонации_.
К тому времени я пришел к представлению о Вороне, птице, предвещающей
зло, монотонно повторяющей единственное слово "nevermore" в конце каждой
строфы стихотворения, написанного в печальной интонации, объемом
приблизительно в сто строк. И тут, ни на миг не упуская из виду цели -
безупречности или совершенства во всех отношениях, - я спросил себя: "Изо
всех печальных предметов какой, в понятиях _всего_ человечества, _самый_
печальный?" "Смерть", - был очевидный ответ. "И когда, - спросил я, - этот
наиболее печальный изо всех предметов наиболее поэтичен?" Из того, что я уже
довольно подробно объяснял, очевиден и следующий ответ: "Когда он наиболее
тесно связан с _прекрасным_; следовательно, смерть прекрасной женщины, вне
всякого сомнения, является наиболее поэтическим предметом на свете; в равной
мере не подлежит сомнению, что лучше всего для этого предмета подходят уста
ее убитого горем возлюбленного".
Теперь мне следовало сочетать две идеи: влюбленного, оплакивающего свою
усопшую возлюбленную, и Ворона, постоянно повторяющего слово "nevermore".
Мне следовало сочетать их, не забывая о том, что я задумал с каждым разом
менять _значение_ произносимого слова; но единственный постижимый способ
добиться такого сочетания - представить себе, что Ворон говорит это слово в
ответ на вопросы, задаваемые влюбленным. И тут я сразу увидел возможность,
дающую достичь эффекта, на который я рассчитывал, то есть эффекта _смысловой
вариации_. Я увидел, что могу сделать первый вопрос, задаваемый
влюбленным, - первый вопрос, на который Ворон ответит "nevermore", - что я
могу сделать этот первый вопрос обыденным, второй - в меньшей степени,
третий - еще менее того и так далее, пока наконец в душе влюбленного, с
изумлением выведенного из своего первоначального безразличия печальным
смыслом самого слова, его частыми повторениями, а также сознанием зловещей
репутации птицы, которая это слово произносит, наконец пробуждаются
суеверия, и он с одержимостью задает вопросы совсем иного рода - вопросы,
ответы на которые он принимает очень близко к сердцу, - задает их наполовину
из суеверия, наполовину от того вида отчаяния, - что находит усладу в
самоистязаниях; задает их не потому, что целиком верит в пророческую или
демоническую природу птицы (которая, как подсказывает ему рассудок,
просто-напросто повторяет механически зазубренный урок), но потому, что он
испытывает исступленное наслаждение, строя вопросы таким образом, чтобы
испытать, слыша _ожидаемое_ "nevermore", горе наиболее сладостное, ибо
наиболее невыносимое. Увидев предоставлявшуюся или, вернее, навязанную мне в
ходе построения возможность, я сперва мысленно определил кульминацию или
заключительный вопрос - тот вопрос, на который "nevermore" было бы
окончательным ответом; тот вопрос, в ответ на который слово "nevermore"
вызвало бы наибольшее горе и отчаяние, какие только возможно вообразить.
И можно сказать, что тут началось стихотворение - с конца, где и должны
начинаться все произведения искусства; ибо именно на этом этапе моих
предварительных размышлений я впервые коснулся пером бумаги, сочиняя
следующую строфу:

"Адский дух иль тварь земная, - повторил я, замирая, -