"Николай Михайлович Почивалин. А война все грохочет (рассказ)" - читать интересную книгу автора

он шел, непрерывно говоря и улыбаясь, и оживленная нарядная толпа,
затихая, послушно расступалась перед ним. В булочную я стал ходить не
утром, а попозже, когда его уже там не бывало - убедив себя, что по
времени удобнее, а на самом деле, следуя эгоистичному и разумному
инстинкту самоохранения, без чего, вероятно, жизнь была бы и немыслимой...
...А сегодня в булочной я буквально налетел на него - сразу же узнав и
одновременно, в ту же первую секунду, засомневавшись: он ли? На нем было
памятное пальтецо-шинелька, те же неизносимые солдатские ботинки,
зашнурованные сыромятными ремешками, та же, наконец, холщовая, с кружкой,
котомка через плечо, но некогда глянцево-черные волосы, только с висков
побеленные, серебрились так густо, что казались теперь грязносерыми. И тем
разительнее выглядело его лицо - по-прежнему молодое, по-юношески свежее,
с доверчивой ложбинкой на подбородке. Он, как обычно, улыбался и, сверкая
великолепными зубами, говорил, говорил, вовсе не заботясь, есть кто рядом
или нет.
Девчата-продавщицы в нашей булочной много раз за эти годы менялись, а
заведующей работала все та же полная, нынче уже пожилая женщина, запоздало
начавшая пудриться и краситься.
- Что ж, Вася, пойдем чай пить, - устало и ласково пригласила она и
осведомилась у стоящей рядом старушки в темной шали: - Может, и вы, Анна
Трофимовна?
- Благодарствуй, голубушка, - кротко отозвалась та, крученые кисти ее
старинной шали при легком поклоне дрогнули, качнулись. - Я уж тут подожду.
Довольно бормоча, Василий ушел с заведующей, неся в одной руке ушанку,
а в другой наготове зеленую эмалированную кружку; проводив их взглядом,
старушка вздохнула, задержала на мне светлые, размытой синевы глаза,
окаймленное краями темной шали, лицо ее было рыхло, изрезано морщинами.
- У каждого, похож, своя кручина, - простои раздумчиво сказала она,
имея в виду, как почему-то показалось мне, и привечавшую Василия
заведующую булочной, а возможно, и многих других: ибо, в самом деле, разве
мало вокруг людей, у которых при внешнем благополучии тоже есть свои
горести, свои боли?
- Лечить вы его не пробовали? - спросил я, чувствуя, что уйти сейчас -
нехорошо.
- Да как же, как же! - попрекнула она за такую несуразицу. - Куда не
ездили, где не лежал! И бодрить уж перестали: никакой надежи.
- Отчего это у него?
- Известно отчего - от фронта. Дружок приезжал, - говорил, в газете
описывали: прыгнул он на своем танке с самой кручи. Фашистов этих подавил
- видимо-невидимо! Орден дали. - Потемневшие, налившиеся давно
растраченной, выплаканной синевой глаза старушки померцали, засветились
гордостью и снова, как выключенные лампочки, погасли. - Вытащили - как
мешок с костями.
Руки-ноги срослись, а самое-то главное - не вертается.
Было-то, может, всего и осталось, что к людям да на люди манит. Как
сюда вот. И ведь не в обузу - нет!
У него и посудинка своя, и сахару завсегда два кусочка с собой берет.
Побудет тут - вроде у него что и отмякнет.
Всю ночь без малого спокойно спит. А так ведь - ходит, бродит, говорит!
Исказнишься вся, вникая: ни одного ведь словечка не разберешь, все мимо да